Гурджиев и Успенский - Аркадий Борисович Ровнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За десять лет, предшествующие обращению Гурджиева к письменному слову, он показал себя человеком, владеющим устным словом, глубокими идеями и силой убеждения. Эта сила и владение ситуацией выдержали не раз испытание языкового барьера, который ему приходилось преодолевать, чтобы донести до своих требовательных и искушенных собеседников семантические ньюансы своего учения. Гурджиеву понадобилась немалая смелость, чтобы заняться тем, что он называл “профессиональным писательством”, и он обратился к этой новой для него деятельности без страха и оглядки.
Прежде всего перед ним встал вопрос выбора языка. Гурджиев был полиглотом, и утверждал, что владеет восемнадцатью языками. Для своей литературной деятельности Гурджиев первоначально выбрал русский язык. Однако поскольку русский язык, “похожий на блюдо, называемое в Москве солянкой”, удобен главным образом “для дискуссий в курительных комнатах… на тему об австралийском мороженом мясе или, по временам, об индийском вопросе”, Гурджиев решил пользоваться также армянским языком. Обсуждался и вопрос об использовании греческого языка, который Гурджиев считал своим родным, но он отказался писать на нем свои будущие труды по той причине, что современный греческий представляет собой “род грубого попурри языков”, состоящего из “неудобоваримых и нечленораздельных шумов[525]”.
“Всякий язык, – рассуждает Гурджиев в первой вступительной главе “Рассказов Вельзевула своему внуку”, – и особенно греческий, в его сегодняшнем состоянии вообще мало подходит для передачи какой-либо мало-мальски пригодной мысли, не говоря уже о том, что современный человек совершенно разучился даже изредка воспринимать и понимать даже отголоски былого объективного знания. Слово, откровенно говоря, само по себе не представляет особой ценности, но за каждым словом есть “нечто,” что превышает все слова и все ценности. Умение разглядеть и прочувствовать это “нечто” намного важнее умения и способности слушать, и если кто-либо в конце концов овладеет этим в высшей степени необходимым для непрерывного самосовершенствования умением, то сможет достойно использовать и свою более низкую способность – способность выражать понимаемое с помощью голосовых связок[526]”.
Итак, для чтения будущих своих произведений Гурджиев предлагает своему читателю прежде всего сформировать в себе “необходимое для самосовершенствования умение” разглядеть и прочувствовать “нечто”, которое “превышает все слова и все ценности”[527]. Очевидно, для этого Гурджиев дает своему читателю следующий совет: “Читайте каждое из моих написанных изложений трижды: во-первых, по меньшей мере, как вы уже стали механически читать все ваши современные книги и газеты, во-вторых, как если бы вы читали громко другому человеку, и только в-третьих, постарайтесь и вникните в суть моих писаний[528]”.
Вопросы: для чего и для кого писать – были, очевидно, решены им заранее? Однако это не совсем так. “…Откровенно признаюсь, – пишет Гурджиев, – что сам я лично не имею никакого желания писать, но сопутствующие обстоятельства, совершенно независимые от меня, вынуждают меня делать так. И возникли ли эти обстоятельства случайно или были созданы намеренно посторонними силами, я сам все еще не знаю”[529]. Что за обстоятельства имеет здесь в виду Гурджиев: недавнюю автомобильную аварию (первую свою книгу он начал писать в период выздоровления после аварии 1924 года) или некие внутренние обстоятельства, следствием которых стало его решение стать писателем? “Я знаю только, что эти обстоятельства повелевают мне писать не просто что-либо… например, нечто вроде для чтения, чтобы заснуть, но увесистые и объемистые тома[530]”. И единственный страх, который, по его признанию, он испытывает, это “страх утонуть в избытке собственных мыслей”.
Гурджиев так определил задачи своего литературного творчества, распределив их по трем “сериям” своих произведений:
“Задача первой серии: безжалостно, без малейшего компромисса, вырвать с корнем из процесса мышления и чувствования человека прежние, столетиями вкоренявшиеся взгляды и верования обо всем, существующем в мире.
Задача второй серии: снабдить материалом, необходимым для нового творчества, и показать его надежность и качественность.
Задача третьей серии: содействовать возникновению в процессе мышления и чувствования человека правильного представления о реальном мире, а не о том иллюзорном, который, согласно утверждению и показу автора, воспринимается людьми”[531].
Первая глава “Рассказов Вельзевула своему внуку”, если сравнивать ее с остальными главами этой книги – всего в ней 42 главы и 700 страниц, – написана в манере покровительственного разговора автора с читателем, точнее, это монолог, обращенный к читателю. Читатель же, согласно Гурджиеву, являет собой набор автоматизмов и предсказуемых реакций и является данником примитивного “бодрствующего сознания”, принимая его за истинное сознание, в то время как истинным является лишь “пробуждающееся сознание”, сформированное из сочетания наследственных данных и намеренных побуждений – конечно, если читатель таковым сознанием обладает.
Не откладывая в долгий ящик, Гурджиев начинает борьбу с этим ложным сознанием и пробуждением истинного, щедро пересыпая повествование анекдотами то о невежественном курде, съевшем обжегший его рот красный перец, потому что заплатил за него два гроша, то о своей бабушке, которая, умирая, наказала ему делать все “не как другие люди, а наоборот”, то о зубе мудрости, выбитом у него во время детской драки соседским мальчиком, то о скупом русском купце, прокутившем с приятелем кучу денег, но все же купившем своему сыну обещанную книжку и заплатившем за нее лишние 15 копеек – “за почтовые расходы” со словами, ставшими любимой поговоркой Гурджиева: “Если кутишь, кути на всю катушку, включая и почтовые расходы”. Если первую вводную главу этой книги трудно, но все-таки можно прочитать, переваливая через частоколы тяжеловесных грамматических конструкций, то чтение остальных 41 глав, в которых уже не автор беседует с читателем, а Вельзевул поучает своего внука, могло бы – для немногих избранных читателей с пробуждающимся сознанием – стать формой героического подвига. Нет сомнений, что для этого книга и была написана, и в этом именно качестве использована ее автором: главы из этой книги читались в присутствии автора и многочисленных групп его учеников и гостей в Европе и в Америке чуть ли не ежедневно, начиная с середины 1920-х годов до конца 1940-х.
Вот образчик гурджиевского стиля – фраза из первой главы этой книги, очевидно, написанная им для испытания читателя:
“В то же время во всей области моего спинного хребта появился сильный, почти невыносимый зуд, а в самом центре моего солнечного сплетения – колики, такие невыносимые, и все это, то есть эти двойные, взаимно стимулирующие друг друга ощущения по истечении некоторого времени вдруг сменились таким спокойным внутренним
