Держава (том второй) - Валерий Кормилицын

Аким с Ольгой разместились на облезлой, «ведмежей», по словам Микиты, шкуре.

— Явно, собачья, — подёргав жёлтый мех, пришёл к выводу Аким. — А поп с попадьёй, наверное, опять чай дуют, — неожиданно вспомнил соседей по купе.

— Это не важно.

— А что важно?

— Ещё блох нахватаемся, — испугалась Ольга.

— Эти животные находятся в зимней спячке, — авторитетно пояснил поручик. — У лошади, наверное, болит нога или с утра Микита чем–то расстроил… Еле плетётся, корова. В Маньчжурии мелкие мохнатые коньки как блохи скакали, — весело глядел по сторонам. — А вон и сноп пшеничный мчится, — указал на показавшиеся вдалеке сани. — В кабак по неотложным делам заехал, вот и опоздал, — рассмеялся он. — Рассея! Как я её люблю…

«А меня хоть немного?» — хотела спросить Ольга, но постеснялась.

— Ваше-е высокоблагородие–е–е, — за полверсты стал оправдываться Ефим. — Лошади-и, ети ихнюю лошадиную маму…

— Сказали, что они коровы, и никуда не поеду–у–т, — продолжил его мысль Рубанов, пересаживаясь с Ольгой в подъехавшие сани.

На их место, живо перескочили Аполлон с супругой.

— Мы прежде в церковь заедем, — крикнул им Аким.

— А нас, вашвысбродь, двое на весь дом осталось… Я, да старая нянька. Но она уже ходит с трудом, — рассказывал конюх. — Ермолай Матвеич, как телеграмму со станции получили, трёх баб пригнал убираться… Жратвы завезли… Живё–ё–м, — жизнерадостно дохнул перегаром.

По накатанному зимнику ходко подкатили к церкви.

Шла заутреня, но народу было немного. После службы Аким, с замиранием сердца, провёл Ольгу в склеп и, застёгнутый на все пуговицы, чтобы предки чего не подумали, склонил голову перед дедом и прадедом.

Когда вышли, начиналась метель, и конюх погнал лошадей. Ходко пролетели злополучный мостик, который на морозе даже не подумал качаться, позлили рубановских собак, и остановились у трактира.

Глянув на задумавшегося Ефима, Рубанов повернулся к Ольге:

— Вот ведь китайские церемонии. И лошадей уже приучил, — растроганно разглядывал дома с дымившими трубами, отгороженные от укатанной дороги ветхими плетнями, с наметёнными небольшими сугробами. — Дома выпьешь, — добродушно ткнул в спину Ефима.

Когда проехали арку и Аким увидел корявую акацию с запорошенным снегом конногвардейцем, на глазах у него выступили слёзы.

Видя его состояние, Ольга не приставала с расспросами.

На каменных ступенях парадного подъезда, в позе распятого на кресте разбойника Варнавы, стоял староста.

— Гимнастикой, что ли занимается? — всё же поинтересовалась Ольга.

— Нет. Обняться хочет, — ответил Аким, снимая перчатки и вытирая кулаками глаза, когда на крыльце появилась старая няня. — Чего–то не похож я на геройского поручика, — стеснительно буркнул он, помогая даме сойти, и направился к старушке.

Ольга нежно глядела ему в спину, и неожиданно для себя залилась слезами, наблюдая, как плачет бабушка, обнимая «внучека».

Даже закалённый жизнью и генералом Ермолай Матвеевич, без помощи пальца, испустил скупую волостную слезу, изменив позу и вытянув руки вперёд.

К приезду господ чехарда в доме не то, что закончилась, но переместилась куда–то вдаль.

Аполлон разнёс господские вещи. Руководствуясь указаниями мадам Камиллы, которая, по совместительству, являлась его супругой, поселил барина в его бывшей детской, а докторшу — по соседству.

Орденов на дорожный мундир Аким не приколол, но и без них выглядел весьма внушительно, вынудив Ермолая Матвеевича подкорректировать в сторону повышения, свой персональный статус.

Покхекав и повосторгавшись Рубановым, он стал хвалить и возвеличивать свою личность.

— Я ить, таперя, не просто староста, — перевёл взгляд с барина на вошедшего в гостиную тощего задохлика в бакенбардах. — Я ить, земским начальством, волостным старшиной назначен…

«Ой, рассказывай, — хмыкнул Аполлон, достав из кармана надетого уже чёрного смокинга, расчёску и подправив бакенбарды.

После женитьбы, из тонких полосочек вдоль ушей, он превратил их в литературные пушкинские.

«Как был ты пёс деревенский, таким и остался, назначь тебя хоть волостным писарем, хоть старшиной».

Позавидовав справной одёже лакея, Ермолай Матвеевич похвалился:

— Пиждак вот по случаю приобрёл, — разгладил ладонью рыжие вихры, и чуток покумекав, расстегнул три пуговицы, продемонстрировав тощему городскому с пушистой рожей, солидный животик, обтянутый не какой–то там льняной, а розовой шёлковой косовороткой, да в придачу, с жилеткой поверх неё.

Вспомнив, прикрыл ладонью жирное пятно на жилетке.

«Деревня-я. Городские: Власыч, Пахомыч или Архип Ляксандрыч «пиНжак» говорят… А у этого: «пиЖдак». Ну, деревня-я неотёсанная», — от всей души охарактеризовал старосту Аполлон.

«Ёлки–шмоталки, надоть было не валенки, а сапоги с набором надеть… Энти самые, что в прошлом годе купил. Какая на них массыя складок… Не сапоги, а гармонь прям», — в горестной сосредоточенности почесал рыжий затылок Ермолай Матвеевич.

«Докторшу» в такую же «горестную сосредоточенность» ввёл вид статной чернобровой дамы, которую чуть покрасневший Аким назвал Настей.

— Вот, деваху вам в помощь прислал, — обратился староста к Ольге. — Настькой кличут. Ну, по хозяйству там…

— Да мы сами управимся, господин волостной старшина, — ловко мазнула «клубничным вареньем» по сердцу старосты.

Так вежливо к нему никто не обращался.

— А Настю дома своё хозяйство ждёт… муж… детишек куча…

— Один сынок у меня, — куснула взглядом Акима. — А мужа и в помине не было, — крутанулась на месте, взвихрив крутыми бёдрами юбку, и пошла к выходу. — Тьфу ты, пальто забыла впопыхах надеть, — направилась в людскую.

Вечером Аким, с канделябром на четыре свечи для романтики, знакомил Ольгу с домом.

Она с интересом разглядывала старинные комоды и этажерки, лак на которых таинственно отсвечивал от бликов свечей. Крестилась на дедовские иконы в золотых ризах и любовалась гравюрами на стенах, надолго остановившись около чем–то потрясшей её картины.

— Рука устала. Сейчас жирандоль на стол поставлю, и посидим, — указал на старинный диван с деревянной отлогой спинкой. — Моя прабабушка, — кивнул на женский портрет. В семье ходит много легенд и рассказов о ней. Схоронив прадеда, постриглась в монахини, так любила его.

Под бдительным оком мадам Камиллы, спали по своим комнатам, к тому же намаялись в дороге.

Утром, попив чаю, Аким решил ознакомить даму с поместьем. Заправив в высокие сапоги штаны и накинув бекешу, взял под руку нарядившуюся в длинное пальто с мехом по воротнику и обшлагам, Ольгу.

Широкая тополиная аллея утопала в снегу.

— Иди за мной, — протаптывая тропу, медленно повёл гостью по аллее.

Свернув на узкую дорожку, добрели до беседки с шестью круглыми колоннами.

— В далёкой юности я именно и мечтал о стройной голубоглазой блондинке, которой коленопреклонённо, задыхаясь от любви, преподнесу самое ценное… — нежно поцеловал её в губы.

— Самарскую мышь? — счастливо улыбнулась она.

— Нет. Елозящего червячка, — вновь прильнул к её губам.

— Ну что, всё–таки, «самое ценное?» — оторвалась она от его губ.

«Вот дамы! Любопытство сильнее страсти…» — осудил женщин в мировом масштабе Рубанов.

— Свою Судьбу! — поправил выбившийся из–под шапочки локон.

— Мадам Камилла идёт, — испугала кавалера, со смехом отстранившись от него.

— О–о–й! — схватился тот за сердце. — Лучше в полном составе японская гвардейская дивизия генерала Куроки. Не представляешь, сколько бесценной мальчишеской крови она выпила у нас с Глебом. А радость доставила лишь однажды… — не подумавши, брякнул он: «Ну как отец, — упрекнул себя. — Скажет, а потом думает — зачем? Сейчас привяжется. Ибо любопытство — главнейший из многочисленных пороков женщины».

Так оно и вышло.

— Аки–и–м, ну родненьки–и–й, ну скажи-и, какую радость доставила гувернантка, — канючила Ольга, сама целую мужчину.

— Какую–какую… Глебка её испугал летом на Волге, она и выскочила из купальни в чём мать родила, — со вздохом сдался он, мысленно предполагая, что в дальнейшем станет ещё хуже.

Так оно и вышло.

— Ужас! — с трудом сдерживая смех, в полный голос возопила Ольга. — Да вы, сударь, не гвардейский офицер…

— … А маньяк, — грустно продолжил её мысль Аким. — Слышал уже.

— От кого? — вновь заинтересовалась дама.

— От мадам Камиллы, от кого же ещё… Правда, тогда она не мадам, а мадемуазель была, и мучилась по ночам от дилеммы, с кем мадамой стать… С денщиком Антипом или с лакеем Аполлоном, — развеселил Ольгу. — А сейчас бы мадам Камилла, сурово хмуря брови, поведала, что некоторые молодые люди, не слишком обременённые воспитанием, весьма нетактичны в разговорах…

— И поступках, — вновь поцеловала мужчину Ольга.

— Именно. Без такта немыслим не только молодой человек, но и дама, — поднял вверх указательный палец в замшевой перчатке. — К числу бестактных, — менторским тоном продолжил он, — а следовательно, неприличных предметов разговора, должно причислить и расспросы о взаимоотношении воспитательницы и воспитуемого… Особенно, интимная их сторона… Например, как отреагировал вьюнош, увидя в неглиже суровую…