Мертвые из Верхнего Лога - Марьяна Романова

Размышляя об этом, Даша сфокусировала взгляд на стакане — холодный свет луны красиво преломлялся в воде. Казалось, что в стакане вовсе не вода, а некая алхимическая субстанция, серебристая, волшебная.

Даша смотрела и смотрела и сама не заметила, как брови ее хмуро сдвинулись к переносице, спина стала прямой, а взгляд приобрел жесткость.

Вдруг ей показалось, что стакан задребезжал — тихо-тихо. По лунной воде пошла рябь. И Даша не успела удивиться и придумать какую-нибудь версию (землетрясение? соседи запускают с балкона фейерверки?), как стакан мягко скользнул вниз, как будто его столкнула уверенная рука. Ударившись о пол, он с тихим звоном разбился на мелкие кусочки.

Девочка посмотрела на луну, потрясенная.

Конечно, она сразу поняла, что произошло на самом деле.

И почему-то вместо луны увидела в небе лицо Хунсага. Живого и ласково ей улыбающегося.

Даша зажмурилась. Потом открыла глаза — галлюцинация исчезла, и луна снова была обычной луной, желтой, равнодушной.

Крымская осень похожа на затянувшееся лето — выцветшее небо, море спокойное и теплое, остывающий песок набивается в сандалии, и это почему-то воспринимается почти лаской. Когда-то они уже были здесь, тоже вдвоем. Около шести лет прошло, а Марку казалось — целая жизнь. Тогда Вера была смешливой и хрупкой, любила массивные бусы и целоваться на ветру. Женщина, которая сейчас сидела рядом с ним на песке, иногда воспринималась незнакомкой. Ее грустные глаза и тени усталости под ними, синеватые вены, разлиновавшие ее тяжелые рыхловатые бедра, ее волосы цвета угасающего солнца, ее полные руки — все это словно не было Верой. Не могло быть ею. Но потом Марк ловил ее улыбку, и вдыхал запах ее кожи, и слышал ее голос, и под ногами снова появлялась твердыня — он был с любимой женщиной, у моря, навсегда.

Вере часто, почти каждую ночь, снились кошмары. Она резко садилась на кровати, и зрачки ее были расширены, как у героиновой наркоманки, а на лбу выступал пот. Марк притягивал ее к себе и долго гладил по волосам. Вера говорила, ей снятся дети — те, которых у нее отняли. Детей ведь так и не нашли — ни их самих, ни их тел.

— Он их увез куда-то, — твердила Вера, Марк же предпочитал не спорить. — Дети были для него важны. Он их где-то прячет.

И бесполезно было ей говорить, что Хунсага нет в живых (Марк сам видел, как ему выстрелили в живот). Вера упрямо отвечала, что такие, как Хунсаг, умирают только по собственной воле, отнять же у них жизнь — невозможно, будь ты хоть тысячу раз вооружен.

Они ели гранаты и мидий, много читали, много молчали, иногда занимались любовью.

И Марк никак не мог понять, счастлив ли он.

В нескольких десятках километров от города Ярославля, окруженная с трех сторон болотистым лесом, уже больше двух столетий стоит деревенька Верхний Лог. Мрачновато здесь и малолюдно. Постоянно живут одни старики, их дети и внуки давно отправились в путь за лучшей жизнью — кто в Ярославль, кто в Углич и Тутаев, а кто и в Москву. Раньше случались дачники — место ведь красивое, недалеко Волга, леса грибные, даже болота плодородны — клюква, на них растущая, так непривычно сладка, как будто ее поливают медовой водою. Но с каждым годом приезжих все меньше — доступными стали курорты с морями-океанами, сухими пустынными ветрами, с торговцами пряностями и шелками, с бьющей прямо в пах гаремной музыкой. Все это привлекало больше, чем мрачноватая романтика северных лесов.

Леса подступают к деревне Верхний Лог, каждый год молодые нежные елочки отвоевывают у поля очередной незаметный кусочек. Местная «дурочка», старая Ефросинья, с которой давно никто и не общается — ее войлочные желтые космы, ее пристальный взгляд, многослойные дырявые юбки, беззвучное бормотание серых губ кажутся отталкивающими и даже пугающими, — любит повторять: «Настанет день, и лес нас сожрет. Это сейчас он далеко, вы любуетесь им из окна, и вам кажется, что лес вам служит. Но однажды подойдет вплотную, и вы увидите его лицо. Ветки постучат в ваши окна, и вы будете знать, что лес пришел за вами. Сожрет вас лес, сожрет… Но я-то этого уже не увижу, меня уже с вами не будет».

Никто не принимал слова старухи Ефросиньи всерьез, но все равно слушать ее было жутковато.

Местные лес почему-то не жаловали. Один покойный лесник Борис любил каждое деревце и каждую лесную травинку, словно все это было его творением. Остальные же предпочитали не забираться в глушь.

Должно быть, поэтому того мужчину никто так и не нашел.

Он сидел на одной из небольших полян, где деревья немного расступились, пропуская солнечный свет, который с каждым днем набирающего обороты сентября становился все более скудным. Сидел в абсолютной неподвижности, прислонившись спиной к стволу старой березы, и, казалось, даже не дышал.

Мужчина тот был немолод, темноволос, дистрофично худ, лицом смугл.

Но в один из последних дней, когда солнце еще было теплым, а небо — высоким, что-то вдруг произошло — мужчина вздрогнул, а потом с хриплым бульканьем, как будто бы в его легких порвалась какая-то перепонка, втянул уже прохладный воздух. Потом сделал несколько спокойных вдохов и выдохов. Повел носом, принюхиваясь к лесу, и только затем не без труда разлепил глаза. И тотчас же сощурился — свет казался острым как нож.

— Лада, — хрипло позвал он, — принеси отвар.

Никто ему не ответил.

Мужчина провел кончиком языка по пересохшим губам, расправил плечи. Позвонки его тихо хрустнули. Каждое движение давалось ему с трудом — он был очень, очень слаб. По его лицу — нездорово-желтому, осунувшемуся — было видно, что человек голодает не первую неделю.

Он осмотрелся, и пусть реальность воспринималась сквозь туман, все же понял, что нет рядом ни Лады, ни привычных стен деревянного дома, ни доносящихся из окна голосов.

Только лес.

Хунсаг медленно возвращался к реальности, вспоминал. Выходить из длинного сухого поста, большую часть которого он проводил в медитации, всегда было тяжело. Обычно ему помогала Лада — на руках переносила его тело, которое за бесконечные недели почти полностью сжирало свои же мышцы, в кровать, поила живительным травяным отваром, укутывала в шерстяное одеяло, клала под язык кусочек сахару, который Хунсаг медленно рассасывал и погружался в настоящий, «человеческий» сон.

Он вспомнил пожар в деревне. Вспомнил, как ему выстрелили в живот.

Посмотрел вниз — рана затянулась. Пуля прошла навылет. Хунсаг всегда восстанавливался быстро, как дворовый пес.

Но неужели… неужели никто не выжил? Неужели деревня была сожжена и разрушена? Но тогда почему остался он? Почему его не забрали? Где же Лада? Если в психушке или тюрьме — не страшно, он ее вытащит.