По следам Карабаира Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

—  Ну, что? — встретил он ее нетерпеливым вопросом.

—  Пойдем ко мне в кабинет,— сказала она устало.— Пришлось повозиться.

Жунид пропустил ее вперед и, проходя через приемную, растолкал Вадима.

—  Проснись же. Потом отдохнешь. Есть результаты.

—  Я не буду читать вам протокол — это долго,— сказа­ла Нахова,— Вадим Акимович, по-моему, и так еле жив. Можно в двух словах?

—  Ради Бога,— вырвалось у Жунида.— Только поскорее...

Зулета сдержала улыбку. В таких случаях — она помни­ла — он никогда не умел быть терпеливым. Стоило ему на­пасть на след, и он становился невменяемым, для него пере­ставало существовать все, кроме улик и свидетельств по делу, им овладевало возбужденно-приподнятое состояние ожидания, и он не мог понять, почему другие спокойны и неторопливы и не похожи, как он, на взведенную пружину.

—  Хорошо. Я коротко. Итак... проникающее смертельное ранение в сердце. Умер мгновенно. Пуля прошла навылет. Судя по тому, что ее не нашли там, где его бросили в раст­вор, по ободранным носкам сапог и стертым коленям, его волокли по земле...

—  Характер раны? — перебил Жунид.

—  Рана круглая, по-видимому, выстрел произведен из охотничьего ружья...

—  Так я и думал...— прошептал Шукаев.

—  ... в упор,— продолжала Зулета.— Но, как и на теле Барсукова,— никаких следов ожога. Очевидно, стреляли че­рез что-то мягкое — кусок материи, мешок... не знаю. В правой стороне грудной клетки, в складках гимнастерки —

бумажный пыж. Бумага слиплась, склеилась. Нужна техэкс-пертиза.

—  Других следов насилия нет? — спросил Дараев, под­няв на нее затуманенные дремой глаза с набухшими веками.— Мне показалось, когда мы его несли...

—  Да, на затылке — след от удара орудием. Может быть, камнем. Его оглушили, а потом, я думаю, приставили к гру­ди ружье и убили. Кстати, пуговица, которую мы нашли тог­да, не с гимнастерки Кумратова. У него все пуговицы на месте, и они несколько крупнее.

—  Ясно. Пыж вы нам дадите?

—  Вот он...— Зулета вынула из кармана кителя малень­кий пакетик из пергаментной бумаги и протянула Шукаеву.— Пожалуйста.

—  Я должен расписаться в получении? — спросил Жунид.

—  Можно завтра. Секретарь уже ушла.

—  Тогда — спасибо тебе...— он запнулся.— Большое спасибо. Так быстро и так... исчерпывающе. До свиданья. Пошли, Вадим.

Дараев молча кивнул Зулете и направился к выходу. Он уже плохо соображал, что происходит.

— Минутку,— остановила Зулета Шукаева у самых две­рей и, понизив голос, так, чтобы не услышал вышедший в коридор Вадим Акимович, добавила: — Извини меня, пожа­луйста, Жунид (после их первой встречи в Черкесске она впервые назвала его по имени), но... Заурчик все время спра­шивает... Ты бы навестил его. Не обязательно, конечно, у меня. Можно в садике...

— Да, да. Я приду... просто завертелся, знаешь,.. Это проклятое дело отнимает у меня все время.

Она больше ничего не говорила, но и не уходила к себе в кабинет: так и стояла, повернувшись спиной к настольной лампе, горевшей на столе секретаря. Выражения ее лица он не уловил.

—  Ну, я... пойду?

—  Иди. Успеха тебе.

Известие о войне не было неожиданностью для Жунида Шукаева. Он никогда не считал себя дальновидным в вопро­сах политики, больше того — многое из регулярно читаемых им газет было ему непонятно. Едва ли он, например, толком представлял себе, какая разница между лейбористской пар­тией и тред-юнионами, почему ни одна из европейских стран не смогла оказать Гитлеру никакого сопротивления, но вот здравым смыслом, не испорченным и не затуманенным излиш­ней политической информацией, Жунид Шукаев обладал в избытке.

Он видел алчное шествие фашизма по Европе, в общих чертах понимая его идею, представляя себе, как прочно вли­яние Гитлера в среде мелкой немецкой буржуазии — лавоч­ников, барменов, торговцев и других слоев общества, не слиш­ком обремененных запросами интеллекта, а более озабочен­ных собственным желудком. Он немного читал и слышал о Круппе, о Рурском бассейне, о немецкой военной промыш­ленности и, если не догадывался, когда произойдет вторже­ние, то, во всяком случае, не сомневался, что оно неминуе­мо произойдет. Слишком притягательными были для немец­ких фашистов просторы России, слишком не хватало им многого из того, чем она располагала в достатке,— угля, леса, нефти. Он читал в какой-то книжке о трагедии Рудольфа Дизеля, ученого, буквально затравленного германскими влас­тями за то, что он изобрел двигатель, работающий на топли­ве, которого Германия не имела.

Именно здравый смысл не позволял Шукаеву разделить те беспечные шапкозакидательские настроения, которые воз­обладали в известной части нашего общества и легко укла­дывались в строки любой из популярных тогда песен о лет­чиках, летающих выше и быстрее всех, о танкистах, громя­щих врага на его территории, об армии в целом. «Чужой земли — ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Многие, ох, как многие свято верили в это и. . ошибались. Дорого заплатили страна и народ за эту слепую веру

Но через все это еще предстояло пройти. А пока Щука-ев, твердо зная, что война будет не из легких, надеялся, выполнив порученное ему дело, еще повоевать с винтовкой в руках. Может быть, он пойдет в разведку, даже наверное, хотя в сущности это неважно. Он знал, что сумеет быть хорошим бойцом. И он хотел этого не только потому, что он один и, кроме маленького Заура, его некому ждать. Просто он — сын огромной, великой страны, и его долг помочь ей в трудный час  Разумеется, он никогда бы не отважился произнести вслух такие торжественно-громкие слова, но думал он так.

А сейчас он должен был хотя бы на пару часов сокра­тить и без того недолгое время своего ночного сна (видит Бог, ему нелегко это сделать!), удвоить энергию и в самый крат­чайший срок распутать тот клубок преступлений, который занимал все его мысли. Благо теперь у него в руках первая и едиыственная пока улика — бумажный пыж, которая при­ведет его в дом убийцы.

Гоголев, живший рядом со зданием управления, мог но­чевать дома и, зная это, уступил Шукаеву и обоим его по­мощникам — Вадиму Акимовичу и Арсену бывшую «комна­ту отдыха», устроенную позади кабинета еще Конопляновым, обожавшим всякую «помпу». Жунид было стал отказывать­ся, но Виктор Иванович не хотел и слушать. «Никаких раз­говоров,— тоном приказа заявил он.— Перебирайтесь сей­час же. И мне легче — будете держать меня постоянно в курсе событий. Кстати, спасибо вам: честно говоря, и я не очень надеялся, что вы все-таки разыщете останки Кумратова...»

В «комнате отдыха» стояли кровать, диван и нашлось место для раскладушки, на которой, как младшему, пришлось спать Сугурову.. Был письменный стол и полупустой книж­ный шкаф, в котором поместились все пять папок с делами.

Переезд из гостиницы много времени не занял — вещей у них почти на было: что надо мужчине — пара чистых ру­башек да смена белья, и уже после обеда в управленческой столовой, когда они вернулись на новое свое местожитель­ство, Шукаев сказал Сугурову:

— Ближайшие два-три дня мы обойдемся без тебя, Ар­сен. Сейчас получишь командировку, смени свою форму на самую обычную — не очень новую и не слишком старую гражданскую одежду — и поезжай вечерним поездом в Ма­хачкалу, а затем в Дербент. До отъезда побывай у Паритовых — узнай, к кому ездил завхоз театра... Еще раз — это тоже до отъезда,— сходи в драмтеатр, поговори с людьми, нроверь все протокольные данные, которые собрал о нем в свое время Бондаренко.

Затем наведаешься в переулок Псыжский, дом 5. Возмож­но, ювелир Чернобыльский вернулся. И от него, и от Паритова здесь тебе нужно только одно: к кому они ездили в Дагестан, у кого бывали — адреса, фамилии, имена. Прове­ришь их всех...— Я напишу письмо начальнику Дагуправления. Когда-то мы встречались в Москве, на курсах. Нужно проверить там ио картотеке всех, у кого были с визитами Чернобыльский и Паритет. Возможно, это совпадение, что они оба туда подались, а, возможно, и нет. Словом, выясни, что сумеешь,— нолная тебе свобода действий. Если понадобит­ся больше трех дней,— телеграфируй или позвонн.

—  Есть. Я могу сейчас идти за командировочным удос­товерением?

—  Да. Я договорился с Гоголевым. Иди. А мы с Вади­мом Акимовичем — в издательство.

Художник черкесского книжного издательства, довольно молодой, лет тридцати-тридцати двух щеголеватый мужчина с холеным лицом и манерами, претендующими на изыскан­ность (он даже говорил как-то особенно, растягивая слова, несколько нараспев) усадил их по обеим сторонам огромно­го, как кровать, двухтумбового письменного стола, завален­ного набросками, ватманом, раскрытыми книгами, баночками с гуашью и прочими рисовальными принадлежностями, и, картинно подперев подбородок согнутай в локте рукой с бе­лыми пухлыми пальцами, заговорил: