Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

VIII

Чуть только наступил день, у ворот уже стояли не сами старшины, но их посланцы и избранные землевладельцы, такие, которые знали немцев, и мир у них был, дожидаясь ответа, желая их устрашить и принудить к сдаче.

Долго на их крики, стук камней и обухов в ворота никто не показывался. Кричали и шумели, иногда высовывалась голова, заводила разговор, но войта Макса не было.

Известный во всём городе весельчак, который пел немцам на пиршествах, поляками называемый Лумпой, потешный горбун с большой головой, специально взъерошенными волосами несколько раз со свисающим языком показывался из-за зубцов. Быть может, что войт специально его отправил, чтобы развлекал нападающих и показал, что в замке не особенно бояться. Лумпа шутками отвечал на крики.

– Ключи от замка где-то затерялись, – воскликнул он, – нет их, пробуйте пальцем отворить.

В него бросали комочками земли, он исчезал в одном месте, перебегал и показывался где-то в другом месте.

– Вы хотите замок, – говорил он, – попасть в него – лёгкая вещь, одолжите крылья у птиц!

Увидев знакомого землевладельца, он послал ему воздушный поцелуй, поднял шапку с кукушкой и исчез.

Некоторые гневались, что им прислали для разговора шута, у ворот всё больше возмущались, когда Макс Сас вышел в своём шлеме, опираясь на обух.

– Слушай, немцы! – сказал, поднимая руку, Дрогомир, высланный от князя. – Мы с вами в долгие разговоры вдаваться не думаем. Не сдадите замка? Тогда ваш город мы ещё сегодня спалим, с четырёх сторон, а ваши дома обратяться в пепел.

Была минута молчания.

– А что вам это даст? – спросил войт холодно. – Кто жизнью рискует, тот дома не жалеет. Спалите собственный город, дайте этот знак, что у вас нет сил. Если угрожаете нам пожаром, я скажу сегодня ещё сильнее, чем вчера – не сдадимся, сжигайте! Если бы чувствовали в себе силу, угрожали бы не огнём, а штурмом.

Наконец Дрогомир замолчал, почувствовав, что немец, возможно, был прав. Потом он разразился ужасным криком, который обозначал только злобу.

– Мы сожжём город, потом вас, холопы этакие, бродяги!

Не стало у вас собственной земли, вы на наш хлеб пришли, и думаете с нами воевать!

– Мы не клянчить к вам пришли, но работать на хлеб – это правда! – ответил гордо Сас. – И мы, нищие, верны пану, когда вы, его дети, продали его, как Иуда Господа Христа.

На этот упрёк ответили громким криком.

Войт, покрасневший от гнева, воскликнул:

– Не отдадим замка!

Он спустился с башенок. Показалась голова Лумпы, который кланялся шапкой.

– Если нет кресала и трута для розжига, – отозвался он, – пан войт объявляет, что обеспечит вас ими. Под его дом первая головешка. Спалите и мой, если найдёте.

Вместо ответа полетели камни. Лумпа исчез, внизу кипел ужасный гнев.

Дрогомир, ещё не считая себя проигравшим, стоял у ворот со своими, хотя уже надежды устрашить немцев не было.

Несколько человек побежало к воеводе и епископу, потому что там ожидали ответ немцев. Когда его принесли, все лица, за исключением лица Павла, нахмурились.

Несколько побежало к воеводе и епископу, потому что там ждали ответа немцев. Когда его принесли, лица всех, кроме епископа Павла, нахмурились.

– Я заранее знал, – сказал Варш, – что с немцами дело будет нелёгким. Мы только голодом их можем взять.

– А штурмом?

– Сомневаюсь, – сказал воевода. – Ни один, ни два раза нужно будет взбираться на валы и много людей потеряем. Беда и то уже, когда законный государь должен кровью столицу добивать.

– Поэтому нужно сжечь город! Сжечь! – кричал епископ в гневе. – Я знаю этих людей, когда увидят пламя, а своё добро уничтоженным, перепугаются.

– Когда впадут в отчаяние, – сказал Варш, – и им нечего будет терять, тем яростней будут сражаться.

Казалось, Жегота разделяет это мнение.

– Пламень пойдёт по городу, – прибавил каштелян, – и ваш дом может сгореть, и костёлы, которые построены на славу Божию, и монастыри, и постоялый двор купцов.

– Костёлы из кирпича, очень крепкие, – сказал епископ резко, – ничего с ними не будет. Сгорят крыши, потом их заново покроем свинцом. Пусть мой дом сгорит! Лишь бы однажды покончить с Лешеком и не было бы причины сюда возвращаться.

Видя, что каштелян и воевода пребывали в неуверенности, епископ тут же перебрался к князю Конраду. Он хотел, чтобы спалили город! Требовал этого! А так как он тут был душой всего и его до сих пор слушали, силу имел большую, голос громкий, – можно было предвидеть, что настоит на своём.

Варшу и многим из них было жаль красивый город. Они знали, что не так легко построить заново то, что строили много лет, стыдно им было воевать по-татарски, с факелом. Жалели оставшихся польских мещан, бедных людей. Пламя остановить трудно, разума он не имеет, говорили они, немецкое сожжёт, но и своё не пожалеет.

Не желая этого всего слушать, епископ настаивал на сожжении. К нему возвращалась его прежняя запальчивость и страсть. Он постоянно повторял одно:

– Не сдадутся! Сжечь!

Помимо мазовецких солдат и союзной Литвы, которые рассчитывали грабежом поживиться во время пожара, никому этого огня не хотелось. У всех было к нему отвращение. Варш и то имел против уничтожения, что войску могло не хватить крыши и приюта, и будет вынуждено стоять на неудобном пепелище. Но с епископом, когда был возбуждён, никто воевать не мог. Повторял своё, чем больше ему сопротивлялись, тем фанатичней он стоял при своём.

– Сжечь! – кричал он.

Раз это решив, он не хотел отступать, а на всех так наступал, что вынуждал их молчать. Это его упорство действовало на других – скорее дали им уломать себя, чем убедить.

С полудня все уже согласились на то, чтобы город подожгли. Варш послал ещё с этой угрозой к войту, который отделался от прибывшего двумя словами:

– Замок не сдадим!

Вечером дали приказ, чтобы солдаты подожгли дома. Летняя жара их высушила, дождя давно не видели, любая искра вызвала бы сильный пожар. Оставшимся жителям даже не объявили приговора, а слуги, которые всегда радуются дикому безумию, разбежались вечером с факелами и головнями, выхваченными из костра.

Чуть беспокойные командиры, сев на коня, поехали следить, чтобы огонь пощадил по крайней мере святыни и костёлы. Из дома епископа выбежали все, кто там был, смотреть на объявленный пожар. Покинутый епископ Павел сидел вечером в своей комнате. Никого с ним не было. Он настоял на своём, но теперь, когда в любую минуту мог затрещать огонь, на который он