Прекрасность жизни. Роман-газета. - Евгений Попов

— И вот теперь я очень рад,— помолчав, добавил Мудрицкий,— что наша экспедиция досрочно перевыполнила квартальный план, что все мы получим хорошую премию, что я все лето не пил, не курил, завоевав себе ударным трудом около тысячи рублей новых денег. Теперь-то уж я непременно доеду к Писателю, и теперь-то он конечно уж никуда от меня в этот раз не денется.

— Нет,— сказал я.

— Что? — не понял бич.

— Этого не будет,— сказал я.— Вчера по радио всем нам сообщили о тяжелой утрате. Умер Писатель. Писатель умер.

— То есть как это так, умер? — не понял Мудрицкий.

— А вот так. Взял да и умер. Как и ты умрешь, как я, как все вокруг.

— Разве можно сравнивать? — укорил меня Мудрицкий.

— А почему нельзя? — ответил я вопросом на вопрос.

— То он, а то мы,— вслух размышлял бич.

— Перед Богом все равны,— сказал я.

— Да? Значит, мы там с ним встретимся? — с надеждой посмотрел на меня Мудрицкий.

— Не знаю,— сказал я.— Ты лучше мне объясни, почему тебе нужно именно к нему? Ведь есть же немало других людей, и многие из них до сих пор не умерли. Хочешь, я порекомендую тебе кого-нибудь другого вместо Писателя? Может, ты нерусский?

Но он не ответил мне. ПОРТРЕТ МУДРИЦКОГО: личико с кулачок, железные очечки, плешь во всю продолговатую голову, рост 164 см, кирзовые сапоги, брезентуха, фуфайка.

Вернее, ответил. Его и без того маленькое личико сложилось в гармошку, покраснело, очечки упали, крупные слезы катились из сереньких глаз, и он закрылся грязным ватным рукавом.

— Я русский. Это ты нерусский. Писатель должен учить и спасать. Но он умер. Ой, ой, ой,— завопил Мудрицкий.

— И я русский,— сказал я и, глядя на него, тоже завопил. Мы вопили оба. Бескрайний простор Северо-Востока нашей родины окружал нас и наши вопли. Я не знаю, что плохо, что хорошо, кто русский и кто нерусский, я не знаю, будет ли что-нибудь еще или скоро всему хана, я не знаю, вопил ли кто еще в СССР этим аномально жарким днем, горюя по Писателю, но мы с Мудрицким вопили. Потом я узнал, что зимой, когда Мудрицкий снова сидел в сумасшедшем доме и их повели на трудотерапию, он повесился, использовав кусок электрического провода, и лицо его было озарено таинственным тихим светом. Вот так. Осень окончательно вступила в свои права. Выкачали дерьмо. Построили забор. Я написал «случай из жизни». Снова стало холодно, мрачно, с прогнозом надули. Я вынимаю термометр. Температура у меня нормальная! Дорогой друг, помолись за меня!..» У-у-у!

Кривляясь, колотится головой об стол.

МУЗА. Удивляюсь я, глядя на тебя, твоей легкомысленности. Разве так можно относиться к слову? И как можно так не уважать себя, чтобы так писать? И — самодовольство! Очень собой доволен, просто дальше некуда.

АВТОР. Я, наверное, это плохо прописал. У меня ведь в черновике еще хуже было. Я имел в виду, что с помощью электронщины можно будет воссоздавать все что угодно, любую наглядную картину чувств, но лишь унылый голос глуповатого автора, его смятение не заменит никакая машина, что я и пытаюсь втолковать, да ничего у меня не получается.

МУЗА. Великая мысль! Ты зачем из себя строишь дурака? Отдохни, если не получается. Зачем ты погрузился в ад и хаос необязательности, тоски, чернухи, халтуры и саморазрушительности? Ведь ты умеешь.

АВТОР. Я умею так, как умею в данное время. А данное время не бессловесно, но не для слов. То, что является внешним бессилием, на самом деле полно глубинного смысла и энергии. Время такое? Время, время, время...

МУЗА. Смотри, лягушка скачет, а кот ею совсем не интересуется.

АВТОР. В музыканта не стрелять! Играет, как умеет!

МУЗА молчит.

АВТОР (осторожно). Муза, ты любишь меня?

МУЗА молчит.

АВТОР (вспыхнув). Нет, ты все-таки скажи! Честно скажи!

МУЗА. Ну что ты привязался, как...

АВТОР (хохочет), ...банный лист!..

МУЗА. Фу, как грубо.

АВТОР открывает рот, желая еще что-нибудь сказать, но не успевает, потому что уже наступает ноль часов следующего дня и по радио играют Кремлевские куранты, сопровождаемые Гимном СССР.

АВТОР И МУЗА (нескладно поют в наступившей тишине):

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек,

Мы другой такой страны не знаем,

Где б прекрасно мог жить человек.

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей,

Он пускай проходит как хозяин

Необъятной Родины своей.

Надоело, что застойный ветер

Не дает нам легкими дышать,

Потому желаем перемен мы,

Чтоб прекрасность жизни ощущать.

Чтобы прекрасность жизни ощущать.

Что пре-кра-сно-о-ость

Жизни

О-щу-щать!..

Браво, прекрасность, браво-брависсимо,

Браво, прекрасность, браво-брависсимо.

Мы никогда не разлюбим тебя,

Мы никогда не забудем тебя.

Мы никогда не разлюбим

Тебя-а-а!

Мы — никогда, ничего, никогда.

Ничего, никогда!

Всегда!!!

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Закончив этот труд, автор со злобой подумал, с чего бы это он так распелся, когда объективная реальность и опыт прожитой жизни научили его совершенно обратному.

— Не к добру, ой не к добру! — хотел было воскликнуть он, но не успел этого сделать, потому что в дверь позвонили и в квартиру медленной, торжественной походкой вступил почтальон, протягивая автору газету. Газета гласила:

«Наши достижения огромны и неоспоримы, и советские люди по праву гордятся своими успехами. Они — прочная основа реализации нынешних планов, наших замыслов на будущее. Но партия обязана видеть жизнь во всей ее полноте и сложности. Любые, даже самые грандиозные достижения не должны заслонять ни противоречий в развитии общества, ни наших ошибок и упущений.

Мы об этом говорили и должны повторить еще раз сегодня: на определенном этапе страна стала терять темпы движения, начали накапливаться трудности и нерешенные проблемы, появились застойные и другие чуждые социализму явления. Все это серьезно сказывалось на экономике, социальной и духовной сферах.

Конечно, товарищи, развитие страны не остановилось. Честно трудились десятки миллионов советских людей, активно, в интересах народа действовали многие партийные организации и наши кадры. Все это сдерживало нарастание негативных процессов, но предотвратить их не могло.

Объективно в экономике, да и в других сферах назревала потребность в переменах, но в политической и практической деятельности партии и государства она не находила реализации.

В чем же причина этой сложной и противоречивой ситуации?

Главная причина — и об этом Политбюро считает необходимым с полной откровенностью сказать на Пленуме — состояла в том, что ЦК КПСС, руководство страны прежде всего в силу субъективных причин не смогли своевременно и в полном объеме оценить необходимость перемен, опасность нарастания кризисных явлений в обществе, выработать четкую линию на их преодоление, на более полное использование возможностей, заложенных в социалистическом строе.

При выработке политики и практической деятельности возобладали консервативные настроения, инерция, стремление отмахнуться от всего, что не укладывалось в привычные схемы, нежелание решать назревшие социально-экономические вопросы.

За все это, товарищи, руководящие органы партии и государства несут ответственность!

Степень осознания жизненных проблем и противоречий, общественных тенденций и перспектив во многом зависела от состояния и развития теоретической мысли, от существовавшей атмосферы на теоретическом фронте.

Ленинское указание о том, что ценность теории в точном изображении «всех тех противоречий, которые имеют место в жизни», зачастую просто игнорировалось. Теоретические представления о социализме во многом оставались на уровне 30—40-х годов, когда общество решало совершенно иные задачи. Развивающийся социализм, диалектика его движущих сил и противоречий, реальное состояние общества не стали объектом глубоких научных исследований.

Причины такого положения идут издалека, коренятся еще в той конкретной исторической обстановке, при которой в силу известных обстоятельств из теории и обществоведения ушли живая дискуссия и творческая мысль, а авторитарные оценки и суждения стали непререкаемыми истинами, подлежащими лишь комментированию.

Произошла своего рода абсолютизация сложившихся на практике форм организации общества. Более того, подобные представления, по сути дела, отождествлялись с сущностными характеристиками социализма, рассматривались как неизменные и преподносились в качестве догм, не оставляющих места для объективного научного анализа. Сложился застывший образ социалистических производственных отношений, недооценивалось их диалектическое взаимодействие с производительными силами. Социальная структура общества изображалась схематично, как лишенная противоречий и динамизма многообразных интересов его различных слоев и групп.