Баланс столетия - Нина Молева

Любезное рукопожатие Брежнева. Умиротворенного. Излучающего благостность и спокойствие. Суслов, как всегда за плечом генерального секретаря. Его поздравление. Его «наилучшие пожелания». И словно мимоходом брошенное: «Не стоит помнить старых обид». Полусовет, полупредупреждение. Сухая вялая ладонь. Водянистые глаза. «Не стоит…»

NB

А. А. Громыко:

«В прошлом, с 1939 по 1944 год Суслов работал первым секретарем… Ставропольского обкома партии. Об этом все уже забыли, но помнил Горбачев. Суслов, отправляясь на отдых, порой наведывался в Ставрополь. И однажды во время очередного визита, как рассказывают, местное партийное руководство, в том числе и Горбачев, пригласили и показали ему… музей жизни и деятельности Михаила Андреевича Суслова. Старец дал слабину, растрогался и отплатил Горбачеву добром».

В. А. Болдин:

«Что касается Секретариата… то тут господствует один большой сусловский порядок. По существу, партия отдана ему в подчинение. И даже в отпуске, когда А. П. Кириленко замещал Суслова, бдительный серый кардинал следил за каждым решением и, вернувшись, отзывал некоторые из них, если они расходились с мнением Суслова и его окружения. Михаил Андреевич имел магическое влияние на Брежнева и часто, вопреки принятым решениям генсека, мог уговорить Брежнева отказаться от них и сделать так, как советовал Суслов. Это делало его всесильным».

…Между тем Шелепин не сдавал своих позиций. Об этом свидетельствовали и споры о необходимости восстановления культа Сталина, и разговоры об установке на мировую революцию и отказе от мирного сосуществования, как и от теории мирного перехода к социализму в капиталистических странах. Снова любой ценой дружба с Мао Цзэдуном и резкое обострение отношений с Югославией. О чем-то говорилось в газетах впрямую, что-то легко просчитывалось.

Воспоминания о хрущевской «оттепели» стирали старательно. Само собой разумеется, власти отказались от деления на промышленные и сельскохозяйственные обкомы, ликвидировали совнархозы. Руководство перешло к ведомствам. Но главное — отказались от ротации кадров, от партмаксимума, от каких бы то ни было ограничений привилегий номенклатуры. Доклад Брежнева, посвященный 20-летию Победы, — яркое тому свидетельство. Общая тенденция руководства не оставляла никаких сомнений.

В декабре 1962-го поэт Вячеслав Кузнецов поплатился за своих «Палачей» необходимостью уехать в Магадан. Положим, добровольно. Там он в свое время проходил военную службу, а нигде больше его не стали печатать. В 1964-м в том же Ленинграде на партийной конференции выступил генерал Петр Григоренко. Он потребовал начать борьбу с коррупцией, настаивал на отчете высших эшелонов власти о доходах. В результате генерала перевели со значительным понижением на Дальний Восток.

Когда же упрямый генерал собрал вокруг себя единомышленников — своих сыновей и их приятелей, его арестовали и заключили в специальную психиатрическую больницу, где он оказался в одном отделении с машинистом башенного крана, писавшим на ту же тему «листовки». Четвертое отделение известного психиатрического института имени Сербского перешло к новому виду деятельности — «лечению» инакомыслящих.

Летом 1965-го в Абрамцеве строилась мастерская. Огромная. Деревянная. Место для «хранения манежного фонда». И для работы. Вскоре в ее стенах состоялась очередная выставка.

В сентябре того же года «Правда» опубликовала статью А. Румянцева «О партийности творческого труда советской интеллигенции». Речь шла о литературе. Основная идея: советский художник обязан бороться за коммунизм, для него совершенно немыслима позиция нейтралитета. «…Чем более страстно писатель намерен бороться за коммунистическое преобразование общества, воплощающего подлинный, реальный гуманизм, тем более партийным он должен быть». То есть жить «в гуще интересов своего времени», точно определять свое место в борьбе, просчитывать последствия своих выступлений, воздействие на все слои читателей, и в особенности на молодое поколение.

Автор не отказался и от обычных для прежних времен указаний, что и как должен делать художник: «Конечно, кому как не писателям углубляться в душу, в психологию людей, но делать это надо так, чтобы не исчезала, а, наоборот, ярче и глубже проявлялась социальная сущность героев. Ибо вне этой связи изображение психологии героев вырождается в мещанский „психологизм“, который на деле уводит от решения классовых, революционных преобразований общества».

В статье содержался скрытый намек на посещение Хрущевым выставки в Манеже, что могло одинаково расцениваться как осуждение Хрущева или как его поддержка: «Критика художников (причем критика за их действительные, а не мнимые ошибки) — это борьба за этих художников. Анатолий Луначарский был прав, когда писал, что Маркс и Энгельс, Ленин относились к писателям чутко. Но означало ли это, что они прощали ошибки писателям?»

Ответом служила цитата из того же Луначарского о Ленине: «Чем больше был писатель, с которым ему приходилось иметь дело, тем больше он считал своим долгом обращать внимание на его заблуждения и беспощадно критиковать их. Но эта беспощадность была беспощадной критикой с примесью дружественности, которая сразу подчеркивала, что это самокритика, что это критика товарища по отношению к товарищу. Поэтому в ней не было ничего оскорбительного, ничего отталкивающего».

Через несколько дней роль интеллигенции в жизни страны получит положительную оценку в передовой статье газеты «Правда». Чуть позже в статье «Ответственность и свобода художника», посвященной 60-летию со дня выхода статьи Ленина «Партийная организация и партийная литература», в том же ключе выступил В. Щербина. Оставалось поверить в наступивший мир и лад.

NB

В. Карпов:

«В день двадцатилетия Победы в Великой Отечественной войне 8 мая 1965 года Жуков впервые (после хрущевской опалы с октября 1957 года) был приглашен на торжественный вечер в Кремль. Когда он вошел во Дворец съездов, присутствующие встали и устроили грандиозную овацию в честь маршала. А когда в докладе была в числе прославленных военачальников произнесена его фамилия, в зале возникла новая овация, все встали и очень долго аплодировали стоя. Такая реакция очень озадачила нового генсека Брежнева, и опять возникли неприятные для Жукова последствия. В этот день зародилась болезненная ревность к славе маршала у Брежнева… Ревность и даже боязнь приветственных оваций была так велика, что генеральный секретарь, не желая видеть и слышать все это, рекомендовал делегату съезда (XXIII) маршалу Жукову, члену партии с 1919 года, не появляться на съезде».

Ф. Бурлацкий «Вожди и советники». 1995.

«Вскоре после того пленума (октябрьского 1964 года) состоялся мой первый в сущности и единственный разговор с Брежневым. В феврале 1965 года на группу консультантов из нашего и других отделов возложили подготовку доклада Первого секретаря ЦК к 20-летию Победы в Великой Отечественной войне. Мне поручили руководить группой, и именно поэтому помощник Брежнева передал мне просьбу проанализировать и оценить параллельный текст, присланный ему Шелепиным. Позже Брежнев вышел сам, поздоровался со всеми за руку и обратился ко мне с вопросом: „Ну что там за диссертацию он прислал?“ А „диссертация“, надо сказать, была серьезная — не более и не менее как заявка на полный пересмотр всей партийной политики хрущевского периода в духе откровенного неосталинизма. Мы насчитали семнадцать пунктов крутого поворота политического руля к прежним временам…

Я начал излагать наши соображения пункт за пунктом Брежневу. И чем больше объяснял, тем больше менялось его лицо. Оно становилось напряженным, постепенно вытягивалось, и тут мы, к ужасу своему, почувствовали, что Леонид Ильич не воспринимает почти ни одного слова. Я остановил фонтан красноречия, он же с подкупающей искренностью сказал: „Мне трудно все это уловить. В общем-то, говоря откровенно, я не по этой части. Моя сильная сторона — это организация и психология“, и он рукой с растопыренными пальцами сделал некое неопределенное движение».

1966-й. Февральский вечер в Москве. Звонок телефона. Приглушенный, неизвестный голос сообщил: «У вас… в Абрамцеве… рухнула мастерская…»

Пережить ночь. Дождаться утра. Чтобы с первой электричкой мчаться в Абрамцево.

Обледенелая тропка в лесу. Безлюдная улица. Наш забор. И — ничего! Ровная поляна, покрытая снежком. Рядом Гриша Аксенов, бывший танкист: «Не может быть! Не может быть! Ведь своими же руками строил…» Белая пелена скрыла все следы. За спиной едва слышный шепот: «Ночью это… около полуночи… все спали». И торопливо сворачивающая в проулок фигура.

Около полуночи и раздался звонок. Единственные в поселке телефоны — в поселковом совете и на почте — работают до шести вечера. И еще: это были дни, когда шел процесс над Синявским и Даниэлем. За публикацию работ на Западе.