Тарантелла - Борис Фальков

Он жених всякой твари, растениям и зверям полевым, поощрительно отзывается жениху и одобрительно о женихе третья струна свистом стали. Жених всем натянутым на одну дощатую коробочку струнам, пусть они и обвивают не его, а скрипящие, крепящие их колки. Он сам обнимает округлости их оснований и углы их вершин, концы верхов их и начала низов, как одно. Они отдают себя навстречу ему, как одно, и он один набегает на них валами колебаний, как нa песок. Пенными вершинами валов он со свистом просачивается в них, под его натиском все песчинки как одна: ходят туда-сюда одним хороводом. Все ходящие волнами струны хора - разом его невесты, в нём все они сёстры, пусть и не очень похожие, но зато одинаково хорошо пристроенные к жениху. Они так же, как и братья - участники кордебалета, настроены на свадьбу с ним и для того заранее подстроены друг к другу, приучены к общей судьбе, к своему в ней месту. Что ж, навыки жить в согласии с сёстрами и впрямь облегчают тяготы жизни, привычка делить с братьями долю упрощает сложную судьбу. Вот все они, собранные в этом месте братья и сёстры, и принимают привычную несложную позу, перегнув талии через кобылку так, чтобы к распятым на ней телам было поудобней пристраиваться и спереди, и сзади. Чтобы смычку легко было обхватить их своим хвостом спереди, и насадить на свой хобот сзади. Для этого все невесты заранее опускаются на колени, перекидываются через кобылку и вжимаются в выщербленные в ней ложбинки, в предусмотрительно устроенные там пустоты. Если кому-то хочется принять кобылку на свой счёт, это его личное дело, а собранные тут невесты делают своё, не глядя на личности: все стараются поудобней устроиться там, на пустом месте, обжить его хотя бы собой, если уж ничего другого под рукой нет. Все старательно приживаются к нему и своему жениху.

Кажется, этот жених действительно знает своё дело. Но что оно такое, это дело? Сразу взяв предельный темп rapido canonizzare, смычок почти без трения задрожал было туда-сюда так, что и не различить деталей его движения, только общие очертания. Но пару раз споткнувшись, ковыльнув на первых двух струнах и разок оступившись там - он тут же обескураженно отступает от взятого предела. Нерешительно оглядываясь кругом, он ищет теперь себе поддержку подальше от всяких пределов, где-нибудь поближе к середине между ними: поближе к себе, вот тут, под рукой. Хорошенько оглядевшись вокруг себя, он находит себе твёрдую почву в самой своей обескураженности пределами, в самом своём спотыкании об них, быстро усваивает этот изъян, и вот - он уже всё знает о нём и начинает использовать это препинание в середине триоли как замедляющий её движение притоп, как внутренний выжидающий затакт. Как рассчитанное со знанием дела покачивание между пределами триоли, промедление между её краями, естественно, тут же расширяющее и размах качаний смычка.

Такое промедление внутри фигуры изымает из неё безразличную ровность, наносит ей личный ущерб, но и даёт время привыкнуть к нему, научиться с ним как-то обращаться. Симметричная необратимая фигура, во все стороны одна и та же, что туда - то и сюда, становится вполне обратимой. Она теперь может вернуться сюда, пусть и не самой собой, но только так и возвращаются куда бы то ни было: совсем другими. Ущерб позволяет обратить необратимое, оставив триоли необратимость только в виде изъяна необратимости. А расширение размаха смычка замедляет темп, и в замедленном движении становятся ясней другие детали триоли: её границы, происхождение её и конец. Теперь видно, что она происходит к нам из-за границы своего начала, за которой ничего нет, только молчание. Она исходит оттуда к нам, медлит при нас своей ущербной срединой, и исходит от нас. Замедленно переступив через своё срединное спотыкание - уходит от нас, не оборачиваясь больше к нам, особо не заигрывая с нами, чтобы нам особенно не плакать при мысли: она уже не вернётся, никогда. Вот и жених не заигрывает, как поначалу, с кобылкой, отбросил свои заходы к ней - с той или другой её стороны, отодвинулся от неё подальше. Он вполне усвоил изъян своей музыки, и теперь сам не без её изъяна: тоже вполне обратим. Да и зачем сложные подходы к такой невесте, как эта? Ведь она, оказывается, вовсе не девственно целостная фигура тарантеллы, а ущербная, уже лишённая целостности, хотя и вполне ещё миленькая фигурка сицилианы. А это совсем, совсем другая музыка.

Что ж он-то теперь, жених этот, мелет! Вот уж чего не ждал никто: солист оказывается ничуть не лучше унылого аккомпанемента. Его музыка ничем не отличается от той, которую так нудно перемалывает своими языками элита сопровождения, вспомогательный квартет. Она так же пережёвывает то же самое, так же изжёвана и лишена смысла, нет, она ещё бессмысленней: у этой солирующей партии нет и того малого значения, которым наделён аккомпанемент, не требующий, хотя бы, чтоб ему самому аккомпанировали. А этот солист таскает за собой служку с бубном, имеет наглость требовать, чтобы ему подбирали пажей половчей, свиту посолидней... И с этой своей жвачкой он думает подобраться к нам, мошенник! Попросту надул всех ложной значительностью первых звуков, но мы-то не такие простодушные, как все. Нам-то ясно, что всё дальнейшее оказалось незначительной мелочью, лишь замедлением раздутой до какого-то значения. Вот почему этот тип может играть целыми днями, да хоть и двадцать дней подряд: благодаря незначительности своей музыки. Вот почему ему удаётся носить обличье жениха, благодаря своей безличности. Только благодаря раздуванию замедления у всего этого дела появляется какое-то значение, благодаря обману оно становится кому-то небезразличным. Вот что такое вся эта, происходящая из замедления спотыканий музыка: нагло раздувшаяся до значительности незначительность происходящего.

Ну да, может, всё это и так. Но послушай: то, что ты слушала до сих пор ещё не вся музыка, и даже совсем не музыка. Ещё не звучала, например, четвёртая струна. Пока это только вступление к музыке, в сущности, молчаливое приглашение к семейному танцу. Посмотри: благоговейно внимая вступлению, братья кордебалета послушно замерли в исходной позиции, поджидая, когда их изымут из неё в заранее условленный такт. Эта выжидательная позиция адекватно передаёт всё их содержание, общую историю всего кордебалета и судьбу каждого из его участников. Они не умрут, ибо уже мертвы. Они не живут, просто есть. Мёртвым нельзя стать более мёртвыми, ибо мертвее смерти нет ничего. Из ничто нельзя изъять большее ничто, только меньшее. Назовём это меньшее что-то, слово несущественно. Пусть оно будет история, или судьба, как кому нравится, или жизнь. Как бы оно ни звучало, оно адекватно передаёт содержащееся в нём проклятие: изымание из смерти, изгнание в судьбу. Тот, кто ввергнут в изъятые из ничего историю и судьбу, живёт, он подвержен музыке неумирающего проклятия жизни, изрыгаемого всеми её струнами, натянутыми на одну дощатую коробочку, всеми её голосами из одних уст. Замершие в мёртвой выжидательной позиции участники кордебалета, распятые на этой своей кобылке и прикрученные к своим колкам, тоже ждут соответствующего движения смычка, чтобы ожить. И они дождутся, они обречены. Проклятье обрекает их на изгнание в жизнь, в тебя, Эва, ибо ты мать всего тут живущего, и они уже дождались тебя. Ну, может и не саму тебя, так повествование о тебе. И оно-то уж точно обречено: оно несомненно тут, вот оно.

Чем заслужил скрипач, или кто-нибудь другой, особые проклятья? Ничем. Все молчаливые участники кордебалета тоже ничем не отличаются от говорящих персонажей квартета, и их музыка та же, пусть она и совсем без звуков и слов. А начто им звуки, когда и слова, и сами люди стёрты до общих очертаний, до одного очертания: общности. Они притёрты друг к другу так, что в точности повторяют друг друга, ежедневно и во всех углах дня, его вечером и его утром. Всё отрепетировано, нужные навыки освоены, можно жить. Ежедневные репетиции хорошо осиливают нервную, со сбоями, перемежающуюся лихорадку жизни, и смертельно ею больные осваивают её, обвыкаются в ней. Обучаются приёмам жить, если уж надо жить, и успешно применяемые приёмы делают жизнь делом вполне обыденным. А какой приём успешней в деле жизни, чем нескончаемое вращение об ней, чем вечные разговоры вокруг неё?

Молчаливое вращение хоровода кордебалета - та же музыка обыденнейших разговоров говорящих персонажей, иной нет. Её же наигрывают совсем немые, безустые: декорации сцены, тапочки или очки. Всеми разными струнами, конторкой или зонтиком, всеми тварями и их голосами жизнь говорит одним языком, будничным, пригоняя себя сюда каждый день поговорить с нами о том - о сём. Ей всё равно, о чём говорить, не в том или этом значение её кружения, а в самом прогонянии между ними, в замедленном продвижении сюда и отсюда через это и то, в попутном пресуществлении общего действия проклятья в частные обыденные дела. Это всеобщее действо, проклятье жизни, повторяется снова и снова в каждом малом деле, о нём вращается всякое движение, о нём всякая речь, и все умолчания всякой речи. Собственно, вся речь - умолчание о нём, из речей обыденной жизни предусмотрительно изъяты речи о самом проклятьи, иначе его не пережить. Да, и проклятье не живёт при нас само собой, вся его речь изымающий его целиком изъян, молчание, и оно уже к этому вполне привыкло, молчит и об этом.