В тине адвокатуры - Николай Гейнце

Сам по себе Дмитрий Вячеславович был добродушный человек, неспособный по собственной инициативе на дурное дело, но по своей бесхарактерности, он являлся послушным орудием в руках других и был готов на все за лишнюю и после лишней рюмки водки.

Совершенной противоположностью ему был другой неофициальный помощник Николая Леопольдовича — Арефьев. Среднего роста, худощавый, юркий и подвижный, с коротко обстриженными волосами и бородкой, с быстрыми, умными, бегающими глазами, говоривший хриплым фальцетом — это был делец в полном смысле слова, положивший уже давно в основу своего нравственного мировоззрения уложение о наказаниях с предвзятою и настойчивою мыслью о полной возможности спокойно обходить статьи этого кодекса. Съевший на законах «несколько собак и закусив щенком» — его собственное выражение — он умел говорить и писать с неотразимой логикой. Официально заниматься адвокатурой ему было запрещено давно, но он не унывал, а вел себе дела под сурдинку, прикрываясь именем то того, то другого частного и даже присяжного поверенного, для которых он был нужным человеком, изображая из себя живую, ходячую книгу законов и кассационных решений. Восемь раз судился он с присяжными заседателями и всегда выходил из суда оправданным. Словом, Арефьев был bette noire петербургского прокурорского надзора.

Гиршфельд познакомился с ним вскоре после последнего его оправдания, понял, что для него это клад, а не человек, постарался сойтись с ним и очень им дорожил, не смотря на то, что Николай Николаевич, по своей привычке, третировал его свысока, даже получая от него весьма не редкие субсидии в довольно крупном размере.

Основной чертой его характера было презрение к людям, в нем заискивающим и ему помогающим. Может быть эта происходило от сознания, что он стоит головою выше его окружающих по уму и по знаниям и от озлобления, что жизнь его сложилась так, что он сделался для охранителей правового порядка чем-то в роде травленного зайца. Глумление над этими охранителями было любимою темою его разговоров.

Таковы были люди, окружавшие Николая Леопольдовича в Петербурге. В полк его «клевретов-ищеек» записался и «дедушка» Милашевич. Последнему вскоре посчастливилось.

В одну из своих ежедневных экскурсий по Петербургу, Антон Михайлович случайно забрел в грязный трактир-низок на Сенной площади. Там он натолкнулся на довольно обыденную, но на этот раз заинтересовавшую его сцену. Выпроваживали, или, как говорится, «честью просили», убеждая внушительными жестами, какого-то пьяного оборванца, вступившего по поводу своего, по его мнению, несвоевременного и далеко для него нежелательного изгнания, в жестокий спор с молодцеватым буфетчиком. С обеих сторон слышалась отборная ругань. Не отказывали себе в удовольствии вставить крепкое словцо и постороннее посетители-завсегдатаи этого злачного места. Нагрузившийся оборванец видимо сознавал за собой какие-то непризнаваемне окружающими качества и достоинства, ставившие его выше их. Определить его года по оплывшему от беспробудного пьянства лицу, с потерявшими всякое человеческое выражение чертами и мутным, бесмысленным взглядом изжелто-серых глаз было затруднительно, и лишь появившаяся в редких определенного цвета волосах на голове и бороде седина и громадная лысина указывали, что он прожил, по крайней мере, четыре десятка лет.

— Я тебе покажу, — заплетающимся голосом продолжал уже при Антоне Михайловиче выкрикивать оборванец, подступая к стойке и энергично отталкиваемый от нее двумя мальчишками половыми, — дай срок, найму адвоката — миллионы получу, весь этот твой кабак с тобою вместе куплю и выкуплю.

При словах «адвокат» и «миллионы» Милашевич навострил уши.

— Проваливай «живой покойник» пока до миллионов, говорю проваливай, не проедайся! — невозмутимо отпарировал буфетчик.

— Васька-миллионер, волк его ешь! — слышались возгласы завсегдатаев, сидевших за столиками, по адресу оборванца.

Усилия мальчишек увенчались успехом, и будущий миллионер, или как называл его буфетчик «живой покойник» был вытолкнут за дверь заведения, со скрипом и грохотом тяжелого блока затворившуюся за ним.

Антон Михайлович наскоро выпил у стойки рюмку водки и вышел почти вслед за заинтересовавшим его оборванцем. Последний стоял прислонившись к косяку двери заведения, изображая таким образом сцену из потерянного рая, и продолжал бормотать ругательства по адресу изгнавшего его буфетчика. Милашевич отошел от него несколько шагов и стал наблюдать за ним. Оборванец отделился, наконец, от косяка и пошатываясь отправился по направлению к Садовой. Антон Михайлович последовал за ним.

Завернув в один из прилегающих к этой улице грязных переулков, оборванец шмыгнул под ворота громадного шестиэтажного дома. Он сделал это с такой быстротой, какой не вжидал от него Милашевич, едва успевший подскочить к воротам, у которых на скамейке с олимпийским величием восседал старший дворник. Присутствием этой «особы» и объяснилась торопливость оборванца, хотевшего видимо незаметно проскользнуть мимо глаз «начальства». Последнее, однако, его заметило, что выяснилось из ответа старшего дворника на вопрос Антона Михайловича.

— Не можешь ли сказать мне, любезный, что это за человек?

— Какой? — проницательным взглядом окинул Милашевича дворник, не трогаясь с места.

— А вот что сейчас прошмыгнул в ворота?

— Шантрапа, много их тут гнездится! — презрительно сплюнул дворник.

— Ты его не знаешь? — тоном сожаления спросил Антон Михайлович.

— Как не знать, какие же мы будем старшие дворники, коли жильцов знать не будем, и не желательно бы знать, да же обязанности.

— Значит это жилец?

— Да вам на какую потребу?

— Надо бы знать! — уклончиво отвечал Милашевич и сунул в руку дворника несколько серебряных монет.

Тот моментально поднялся с места и стал любезен и разговорчив. Он обстоятельно и подробно объяснил, что оборванца зовут Василий Васильевич Луганский, что он из дворян, был когда-то «на линии», да теперь видимо скопытился и стад «бросовый» человек. Живет он втроем на кухне подвального этажа на дворе, насупротив выгребной ямы. Дворник даже указал рукой по направлению этой кухни.

— С кем же он живет?

— Жена у него законная. Надежда Петровна, да ейный «воздахтор» из французов, Егор Егорович Деметр.

— Чем же они живут?

— Воздахтор ейный промышляет по бильярдной части, а Васька-то с женой чем Бог пошлет.

— А не слыхал ли ты, что у него есть какое-то дело и он надеется быть богатым человеком?

— Брешет что-то он об этом постоянно, да навряд, зря только болтает! — недоверчиво отвечал дворянин и умолк.

Ничего больше Антон Михайлович от него не добился и, записав номер дома и сообщенные имена, отправился снова в трактир, откуда был изгнан Луганский. Милашевич надеялся получить более подробные сведения от буфетчика этого злачного места, и не ошибся. Усевшись за один из столов, ближайших к стойке, он потребовал себе несколько лучших кушаний, водки и даже полбутылки крымского вина. Расчет его оказался верным — такой выдающийся в этом месте заказ, в связи с приличным одеянием нового посетителя, произвел впечатление и обратил на него внимание буфетчика. Она разговорились и скоро последний, по приглашению Антона Михайловича, сидел за его столом и вел с ним беседу «с опрокидонтом», как называл «дедушка» Милашевич разговор за рюмочкой. Последний искусно перевел беседу на недавно изгнанного из заведения оборванца.

— Нестоящий внимания субъект! — заметил буфетчик. — Промышляют они с женой тем, что собирают на похороны друг друга — она значит неутешной вдовой, а он неутешливым вдовцом прикидываются и подачки все пропивают.

— Оттого-то вы и зовете его живым покойником? — полюбопытствовал Антон Михайлович.

— Отчасти, но только прозвище это за ним не так давно укрепилось. Сюжет тут смехотворный у них с супругой вышел. Выклянчила она у одной приезжей барыни на похороны муженька десятирублевку. Барыня-то оказалась доброй душою, в положение ее горестное вошла, адрес взяла — помогу, дескать, после похорон. Ушла Надежда Петровна — ног под собой не слышит, бумажку в кармане то и дело ощупывает — цела-ли голубушка? Примчалась домой и пошло у них с мужем и воздахтором ейным стогование и пирование. А барыня-то, добрая душа, по ее уходе раздумалась, не хватит де ей горькой десять рублей, купила это она саван, туфли, свечей прихватила, да и покатила часика через три по ее уходе по адресу. Приехала покойнику поклониться, а он, родименький, и лыка не вяжет, пьян мертвецки. И пир у них горой идет. Плюнула барыня, саван, туфли и свечи бросила им на стол и вспять вернулась. Они вскорости и свечи продали, да и пропили. Мы его «живым покойником» с тех самых пор и прозвали.