Голос из глубин - Любовь Руднева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А он по законам военного времени, не задавал лишних вопросов и, верно, бормотал слова благодарности, так как я брил его аккуратно, даже неторопливо, и сам радовался, как бритва его хорошо правлена.
Потом я бесстрашно вверил ему не только свое лицо, но и собственное горло. Был даже шик в том, как каждый из нас хотел почувствовать особый комфорт, предоставляя временному приятелю сыграть роль заправского парикмахера мирного времени. Эдакая роскошь в военную пору.
А кругом все сновали люди, не обращая на нас ни малейшего внимания, они относились к уличной цирюльне, может, как в древности, когда наверняка в этих краях и брили, расположившись посреди улицы.
Мы долго трясли друг другу на прощанье руки, солдат-инвалид опять назвал меня отцом, хотя, побрив мою физиономию, произносил это прекрасное слово с сомнением в голосе. Но, уже окрестив при встрече, он, видимо, как-то не хотел отказываться от такого уважительного и приятного ему самому обращения.
11
Ну, а завершились мои странствия по России под Москвой, возле Красногорска. И по душе пришлись мне подмосковные перелески и разговоры птиц, они изъяснились в Вятской округе и в Подмосковье на том же языке, что и в моем родном краю, в Альтенберге. Но многие приметы тех мест «запали мне в душу», кажется, так у вас принято говорить?! А я не расставался со своей работой, я писал, несмотря на все превратности жизни пленного, исследование «Этология животных и учение Канта». Со мною странствовали непроливайка, школьная ручка, и добрые души из вольнонаемных приносили мне бумагу.
Уже миновало много месяцев после завершения войны, и меня вызвал к себе начальник лагеря. Он сказал: «Будем отправлять вас в Германию». «Я австриец», — уточнил я.
«Знаю», — ответил Балашов. Я помню его фамилию и имя — Сергей, потому что с ним меня связывает нечто в высшей степени для меня важное.
«Тут написал я исследование о поведении животных и философии мыслителя, жившего в первой половине прошлого века, — Канта. Я хотел бы, чтобы эта работа увидела свет и нашла своих читателей, ведь война позади. Не можете ли вы, проверив справедливость моих слов, отослать этот труд по моему адресу?»
Балашов помолчал. Потом заговорил.
Был он только чуть старше меня, и чувствовалось в нем нечто штатское, в самой манере говорить и вдруг даже призадуматься посреди фразы. Переводчик же все повторял по-немецки слово в слово, а потом также по-русски, когда отвечал я. Но я слыхал какие-то оттенки в интонации Балашова, смахивавшие на заинтересованность как бы личного толка. Некая уважительность даже почудилась мне в его голосе.
«Боюсь, — говорил Балашов, — в такие времена всеобщего кочевья вы можете и разминуться со своей рукописью. Вдруг кто и примет ее за личный дневник офицера вермахта, мало ли какие случайности еще приключатся с ней…»
Я удивился, он, почти как я, готов был отнестись к рукописи как к предмету одушевленному, вобравшему в себя годы моих усилий.
Балашов опять помолчал. И неожиданно спросил:
«Вы можете дать мне слово, что там нет ни фразы о политике?»
«Конечно. Даю».
«Я разрешаю вам забрать ее с собой. Так будет надежнее для вас. И, наверное, для науки».
Глядя на Шерохова своими ясными серыми глазами, Конрад тихо произнес:
— Так я поверил снова в доброту людей. И очень хотел все эти годы послать Сергею Балашову книгу, этот мой труд. Он же рисковал, и гораздо серьезнее, чем можно себе представить сейчас. Его доверие к чужаку, каким, несомненно, я оставался для него, меня, уже искушенного горьким опытом, тогда поразило.
Перед тем я ведь «варился в котле», — Конрад эти слова произнес по-русски, — весьма адовом, если говорить откровенно о моем окружении. Извращенные эмоции, коллективная ненависть национального толка, самое зловещее из явлений, мне известных. Унификация взглядов, какой до сих пор не знала история, обезличивание — таковы оказались трофеи тоталитаризма. Как-то один из немногих любознательных пленных офицеров попросил меня в так называемой своей среде прочесть лекцию о поведении животных. И вот я и рассказал тогда о том, что сам лично наблюдал среди волков.
Моя беседа у некоторых слушателей вызвала возмущение, мне бросали в лицо угрозы весьма недвусмысленного толка. Я говорил о том, чему действительно оказался свидетелем. Я наблюдал стаю лесных волков в Випснейде в разгар битвы. Враги сперва подставляют друг другу лишь зубы — так наименее уязвимы оба. Но в конце схватки молодой волк сдает, и, потерпев поражение, он подставляет врагу свою шею. Укус в нее смертелен, тут яремная вена. Клыки победителя блестят из-под злобно приподнятой губы, они в дюйме от напряженных мышц соперника. Он рычит, щелкает челюстями, даже проделывает такое движение, будто встряхивает жертву, но… отходит в сторону.
Едва обрисовав тот момент, я перевел дыхание, разгорелся спор. И какой! Большинство негодовало.
«Но, господа, — спросил я, — на кого вы так сердитесь? На волков?..»
Однако несколько молодых офицеров настояли, чтобы я продолжал беседу и поделился с ними ходом своих мыслей.
«Извольте», — согласился я, хотя и не без внутренней опаски, поглядывая в лица моих противников. Они ведь привыкли напрямую, физическими действиями, выражать свою неприязнь, тем более к инакомыслию.
Но и я не хотел останавливаться на полдороге.
Так вот поступок Балашова не только остался для меня памятным. Он меня тогда особенно и поразил, после всех нешуточных схваток, какие происходили в этом самом моем ближайшем окружении. Я себя чувствую должником и был бы крайне обязан, если б вы помогли мне разыскать того человека. Поверьте, порой один поступок, продиктованный доброй волей, перевешивает уймищу зла.
Но и сегодня я убежден, — сказал Конрад, — что эти простейшие истины у многих молодых людей экстремистского толка на разных континентах и теперь вызовут такую же откровенно грубую реакцию, какую они вызвали три десятка лет назад у тех моих слушателей. Взрыв инстинктов, ничем не обуздываемых, ниспровержение культурных ценностей, игра на противопоставлении поколений!
Он поднялся со скамьи, прогулка по японскому саду продолжалась…
— Я мог бы вас попросить досказать мне, чем завершалась та ваша беседа? О волках…
— Тогда я говорил, казалось, о простейшем, да и потом писал о том не однажды.
…Человечеству есть чему поучиться у волка, хотя Данте и назвал его — «зверь, не знающий мира». Нам пора оглядеться. Вот есть волчье благородство. Я же извлек из знакомства с поведением волков новое и, очевидно, более глубокое понимание одного места из Евангелия, которое сплошь и рядом трактуется совершенно неверно, и у меня самого до недавнего времени оно вызывало резко отрицательное отношение: «Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую». Не для того вы должны подставить врагу другую щеку, чтобы он снова ударил вас, а для того, чтобы он не мог сделать этого.
«Социальные сдерживатели» у животных распространены. В результате этих простых наблюдений мы подходим к пониманию явлений, актуальных и в нашей повседневной жизни.
Какой же взрыв негодования вызвал мой разговор об агрессии среди лагерного моего окружения! Увы, и сейчас я сталкиваюсь нередко с той же реакцией, но и в иных условиях. Тогда я уже собирался домой, и, если помните, я говорил вам, те, кто раньше не проявляли никакого интереса к моей скромной особе, вдруг, узнав о моих занятиях, стали осаждать меня вопросами. Среди них оказались и страстные любители собак. Но как разъярились они, когда я осмелился, отвечая им, сказать: я не сомневаюсь ни единой минуты в том, что дико противопоставлять любовь к собакам или к другим животным любви к людям.
Дальше — больше. Мои оппоненты командирскими голосами выкрикивали свои аргументы, перебивая даже друг друга, забыв о привычной им же субординации, с пеной у рта доказывали они право на жестокость по отношению к так называемому недочеловеку.
«Увы, — ответил я, — ваши опасные стереотипные мысли были свойственны еще дикарям. Против каждого, кто не принадлежал к их этнической группке, они считали возможным применить самые жестокие приемы охоты. И, к сожалению, эта напасть национализма не испарится вместе с войной».
«А ваша природа разве не изобилует такими вот закономерностями?» — с издевательской улыбочкой спросил меня весьма благообразный с виду любитель собак, как оказалось, бывший учитель.
«Нет, — возразил я, приведя в ярость своего собеседника. — За всю свою жизнь я только дважды был свидетелем таких же сцен страшного увечья, наносимого себе подобными: наблюдая ожесточенные драки цихлидовых рыб, которые в буквальном смысле слова сдирают друг с друга кожу, и в бытность мою военным хирургом, когда на моих глазах высшие из позвоночных животных занимались массовым калечением своих ближних».
