История похитителя тел - Энн Райс

Я поудобнее устроился на скамье и вытянул на спинке руки, как на скамейке в парке. Моджо уже заснул в проходе, положив на лапы длинный нос.

Что, если бы я был таким, как ты, мой друг? Внешне похожий на дьявола, а внутри – большая свалка доброты. О да, доброты. Именно доброту чувствовал я, обхватывая его руками и зарываясь лицом в мех.

Но теперь в церковь вошел он.

Я почувствовал его присутствие, хотя и не мог поймать ни мыслей его, ни чувств, даже не слышал его шагов. Я не слышал, как открывается или закрывается входная дверь. Почему-то я знал, что он здесь. Он вошел в мой ряд и сел около меня, чуть поодаль.

Мы просидели молча много долгих минут, а потом он заговорил.

– Ты сжег мой домик, да? – спросил он тонким дрожащим голосом.

– Тебе ли меня винить? – спросил я в ответ с улыбкой, не сводя глаз с алтаря. – Кроме того, я тогда был человеком. Человеческая слабость. Хочешь переехать ко мне?

– Это означает, что ты простил меня?

– Нет, это означает, что я с тобой играю. За то, что ты мне устроил, я могу тебя даже уничтожить. Я еще не решил. Разве ты не боишься?

– Нет. Если бы ты намеревался расправиться со мной, то сделал бы это уже давно.

– Откуда такая уверенность? Я то не в себе, то прихожу в себя, то опять вне себя.

Долгая пауза, только Моджо хрипло и глубоко вздыхает во сне.

– Я рад тебя видеть, – сказал он. – Я знал, что ты победишь. Вот только не знал, каким образом.

Я не ответил. Но внутри меня все закипело. Почему мои достоинства и мои пороки вечно обращают против меня?

Но какой смысл обвинять, хватать его и трясти, требовать ответы? Может быть, их лучше не знать.

– Расскажи мне, что произошло, – сказал он.

– Не буду, – ответил я. – Зачем тебе это знать.

Неф разносил мягкое эхо наших приглушенных голосов. На позолоченных верхушках колонн и на лицах статуй играл колеблющийся свет свечей. Как же мне нравилась эта тишина и прохлада! И в самой-самой глубине души я не мог не признаться, что рад его приходу. Подчас любовь и ненависть служат одной и той же цели.

Я повернулся и посмотрел на него. Он сидел лицом ко мне, задрав одну ногу на скамью и положив руку на колено. Он был, как всегда, бледен – мерцание в темноте.

– Ты бы прав насчет всего эксперимента, – сказал я. И подумал – хотя бы голос у меня спокойный.

– В чем же? – Никакой злобы в тоне, никакого вызова – просто едва уловимое желание знать. Какое утешение – смотреть на его лицо, чувствовать слабый пыльный запах поношенной одежды и дыхания дождя, приставший к его темным волосам

– В том, что ты говорил мне, мой старый друг-любовник, – сказал я. – Что на самом деле я не хотел быть человеком. Что это мечта, причем мечта, основанная на фальши, дурацких иллюзиях и гордыне.

– Не утверждаю, что я тогда это понимал, – сказал он. – Я и сейчас не понимаю.

– О да, понимал. Прекрасно понимал. Всегда понимал. Может быть, ты достаточно долго прожил; может быть, ты всегда был сильнее. Но ты знал. Мне не нужна была слабость. Мне не нужна была ограниченность. Мне не нужны были омерзительные потребности и бесконечная уязвимость; мне не нужно было утопать в поту или обжигаться от холода. Мне не нужны были слепящая темнота, шумы, мешающие слушать, или же быстрая, лихорадочная кульминация эротической страсти; мне не нужна была заурядность, не нужно было уродство. Мне не нужно было одиночество; не нужна была постоянная усталость.

– Ты уже объяснял мне. Но должно было быть что-то... пусть небольшое... но хорошее!

– Что, как ты думаешь?

– Солнечный свет.

– Точно. Свет солнца на снегу; свет солнца на воде; свет солнца... на руках, на лице, раскрывший все потайные складки мира, словно он цветок, словно все мы – частицы одного вздыхающего организма. Свет солнца... на снегу.

Я замолчал. Я не хотел ему рассказывать. Я чувствовал, что предал самого себя.

– Это еще не все, – сказал я. – Было много всего. Только дурак этого не заметил бы. Как-нибудь ночью, возможно, когда мы будем снова сидеть в тепле и уюте, как будто ничего не произошло, я тебе расскажу.

– Но этого не хватило.

– Мне – нет. Уже нет.

Молчание.

– Может быть, это и есть самое лучшее, – сказал я, – открытие. Я больше не тешу себя самообманом. Теперь я знаю, как мне нравится быть маленьким дьяволом.

Я повернулся и одарил его своей самой симпатичной, самой злобной улыбкой.

У него хватило ума не поддаваться. Он издал долгий, почти беззвучный вздох и снова посмотрел на меня.

– Только ты мог бы уйти туда, – сказал он. – И вернуться.

Я хотел сказать, что это неправда. Но кто еще мог быть таким дураком, чтобы довериться Похитителю Тел? Кто еще кинулся бы в авантюру с таким безрассудством? И, перебирая в голове эти мысли, я осознал то, что должен был понять уже давно. Что я знал, на какой иду риск. Я расценивал его как плату. Демон говорил мне, что он – лжец; говорил, что он – пройдоха. Но я рискнул, так как иначе быть просто не могло.

Конечно, на самом деле Луи имел в виду другое; но в чем-то и это тоже. Это глубинная истина.

– Ты переживал, пока меня не было? – спросил я, переводя взгляд на алтарь.

– Я жил как в аду. – Ровный, спокойный тон.

Я не ответил.

– Каждый раз, когда ты рискуешь, это отражается на мне. Но это моя забота и моя вина.

– За что ты меня любишь? – спросил я.

– Ты сам знаешь, и всегда знал. Я хотел бы быть тобой. Хотел бы я испытать радость, которую ты чувствуешь постоянно.

– А боль, она тебе тоже нужна?

– Твоя боль? – Он улыбнулся. – Конечно. Твою разновидность боли, как говорится, я возьму на себя в любой момент.

– Ах ты самодовольный, циничный подонок, – прошептал я, и от подступившей злости кровь бросилась мне в лицо. – Ты был мне нужен – и ты отверг меня! Ты выгнал меня в смертную ночь. Ты отказал мне. Ты от меня отвернулся!

Горячность моего голоса застала его врасплох. И меня. Но я ничего не мог поделать, у меня опять тряслись руки, руки, которые сами собой набросились на фальшивого Дэвида, пусть даже все прочие смертоносные силы я держал при себе.

Он не проронил ни слова. На его лице отразились мелкие следы потрясения – легкое дрожание ресниц, растянувшийся, но затем смягчившийся рот, неуловимое кислое выражение, исчезнувшее так же быстро, как и появилось. Все это время он выдерживал мой обвиняющий взгляд, а потом медленно отвел глаза.

– Тебе помог твой смертный друг, Дэвид Тальбот, не так ли? – спросил он.

Я кивнул.

Но от простого упоминания его имени по всем моим нервам как будто пробежались кончиком раскаленной проволоки. Хватит уже страдать. Я больше не мог говорить о Дэвиде. И не стал бы говорить о Гретхен. И внезапно я осознал, что больше всего на свете мне хочется повернуться, обнять его и выплакаться у него на плече, чего я никогда не делал.

Как позорно. Как предсказуемо! Как пресно. И как приятно.

Я не стал.

Мы сидели в тишине. За витражами, отражавшими слабый свет уличных фонарей, то приближалась, то стихала негромкая городская какофония. Дождь возобновился, нежный теплый новоорлеанский дождь, под которым гулять так же просто, как и при тончайшем тумане.

– Я хочу, чтобы ты простил меня, – сказал он. – Хочу, чтобы ты понял – дело не в трусости, не в слабости. В тот раз я говорил тебе правду. Я не мог. Я не могу сделать человека таким! Пусть даже внутри этого смертного человека будешь ты. Я просто не мог.

– Я все это знаю.

Я попытался на этом остановиться. Но не мог. Моя вспыльчивость не унималась, моя чудесная вспыльчивость, заставившая меня швырнуть Дэвида Тальбота головой о стену.

– Я заслуживаю всего, что ты скажешь.

– А куда больше! – воскликнул я. – Но вот что мне нужно знать. – Я повернулся к нему лицом и произнес, стиснув зубы: – Ты всегда отказывал бы мне? Если бы остальные уничтожили мое тело – Мариус, кто-то еще, кто знал об этом, – а я остался бы в этом теле, как в ловушке, если бы я стал без конца приходить к тебе, умолять тебя и взывать, то ты, ты выгнал бы меня навсегда? Ты нарушил бы принципы?

– Не знаю.

– Не спеши с ответом. Поищи правду в своей душе. Ты знаешь. Пошевели своим гнусным воображением Ты знаешь. Ты отверг бы меня?

– У меня нет ответа!

– Я тебя презираю! – произнес я горьким, резким шепотом. – Я должен бы уничтожить тебя – завершить то, что начал, создавая тебя. Превратить тебя в пепел и растереть его руками. Ты знаешь, это в моих силах. Вот так! Мне это все равно что смертному пальцем щелкнуть. Сжечь тебя, как я сжег твой домишко. И ничто не спасло бы тебя, ничто на свете.

Я свирепо глянул на него, на резкие изящные углы его невозмутимого лица, слабо фосфорецирововавшего на фоне церковных теней. Какой красивой формы глубоко посаженные глаза с тонкими густыми черными ресницами. Какая идеальная нежная впадинка на верхней губе.