Русские дети (сборник) - Майя Белобров-Попов

Я дрожала в страхе, что он снова войдёт, и заикалась от рыданий. Продолжалось это довольно долго, пока меня не кликнули обедать. Есть я ничего не могла и никого за столом не разглядывала. Хорошо уже, что страшного мальчика там не было.

Когда я вернулась в палату на тихий час, она была полна. Забегу немножко вперёд и опишу моих соседей. Вперёд, потому что я не сразу узнала их имена, привычки и хвори.

Моей соседкой справа была восьмилетняя девочка-дебилка Надька. Внешне она походила на всех дебилов на свете. Язык не помещался за мелкими жёлтыми зубами, которых, казалось, было по меньшей мере шестьдесят четыре. Жидкие косички были аккуратно заплетены. Надька смотрела на мир маленькими и совершенно косыми карими глазками. По характеру она оказалась доброй, но очень склочной. Она вступала в любые ссоры и перебранки. Повышенный голос приманивал её, и Надька активно начинала отстаивать никому не понятно что. Видимо, она не была безнадёжной, врачи надеялись чем-нибудь помочь ей. Она лежала в больнице уже полгода и даже занималась с учителем.

Надька обычно сразу бывала в курсе событий, происходивших в огромной клинике. Вся переполненная новостью, она застигала меня за обедом, в туалете, в умывалке, во сне. Хватала за край одежды и тараторила, брызгая слюной, по возможности скоро поворачивая огромный язык.

– Слышала что, Ольк… – начинала она своё повествование. И дальше следовал сбивчивый рассказ, полный ненужных подробностей. От Надьки, например, я узнала, что у мальчика из почечного завелись вши и что теперь все почечные на карантине. Она же докладывала, чьё сегодня дежурство, кого от нас и когда выписывают, а кого только что положили.

Наискосок от меня и прямо напротив Надьки располагался толстый белобрысый человек пяти лет. Его звали Васей, и он был стрижен, как и всякий другой мальчик, – с чёлочкой. Но эти сведения о нём оказались совсем не полными. Дело в том, что Вася был ещё и девочкой. Он имел женские половые органы. Правда, только в какой-то части. Надька поведала мне, что Васю бросили родители и взял на воспитание дедушка. А дедушка – генерал.

Генерал-то и упросил врачей сделать Ваське операцию, чтобы он превратился в мальчика или, на худой конец, в девочку. Только бы окончательно. Надька предполагала, что из Васьки всё же сделают девочку и назовут её Ирочка. Будто бы она сама так слышала от процедурной медсестры. А пока Вася оставался Васей.

Операции ему при мне не сделали, но несколько раз его куда-то уводили. На какие-то анализы. Анализы эти были, наверное, малоприятные, потому что возвращали Ваську в палату на каталке. Он был покрыт простыней целиком, как покойник. Да и смахивал на мертвеца, когда его перекладывали на кровать. И тогда ему делали какие-то питательные не то уколы, не то клизмы.

В первую же ночь я, еле оправившись от ужаса, была разбужена шумной вознёй у кровати. Кто-то яростно хлопал дверцей тумбочки и шелестел бумагой. Я вскочила и, сонно вглядываясь в темноту, увидела Ваську. Он сидел на полу перед моей открытой тумбочкой. На Ваське была коротенькая нижняя рубашонка. Она еле доставала ему до пояса, так что живот и ноги оставались голыми. Жирное его тело белело в темноте.

Васька, вперив в тумбочку маленькие прозрачные глазки, поглощал мою передачу. Вернее, не передачу, а то, что мама захватила с собой из дома. Он жадно опустошал один пакет за другим. Я молча стояла на кровати и заворожённо следила за Васькой. Наконец, опомнившись, прошептала ему, чтобы он шёл спать. Васька не отозвался. Я схватила его за руку и попыталась оттащить, но не смогла и с места сдвинуть: Васька был страшно жирен. Почуяв, что у него отнимают пищу, Васька разлёгся на полу и стал сопротивляться всей массой своего двуполого тела. Всё-таки сильно хотелось спать, и надо было что-то придумать.

Я выгребла из тумбочки съестные остатки и понесла к Ваське на постель. Он молча последовал за мной, шлёпая по полу босыми жирными ластами. Остаток ночи прошёл спокойно.

Наутро я рассказала Надьке, что видела. В ответ она ткнула мне на свою тумбочку: её Надька с вечера поворачивала дверцей к стене.

Четвёртой в нашей палате была маленькая худенькая девочка лет трёх. У неё было что-то с почками. Мы с Надькой немножко играли в неё, как в куклу: наперебой помогали умываться, кормили. У Верочки Нечипаренко был предмет особой гордости – её фамилия. Как-то Верочкин лечащий врач на обходе сказала, обернувшись к сестре с блокнотиком:

– Мочу по Нечипаренко, пожалуйста.

Я удивилась и толком не поняла, в чём дело. Но когда следующим утром процедурная сестра с порога крикнула Верочке:

– Нечипаренко, мочу по Нечипаренко! – всё стало ясно.

Я рассказала Надьке, а потом и самой Верочке, каким богатством та обладала. Верочка сначала ничего не поняла. Посидела минутку, сдвинула белёсые бровки. И залилась вдруг тоненьким всхлипывающим смехом. Я первое время с непривычки пугалась её веселья: путала его с плачем. Когда Верочка смеялась, её грустное личико искажалось, а жгутики-косички подрагивали, как будто сзади по ним кто-то легонько щёлкал.

Танец живота

Нервное отделение было невелико – двадцать восемь больных. Кроме нашей палаты, имелась палата на одного человека и остальные – на двоих. В соседней с нашей, двухместной, помещался тот самый мальчик, который так испугал меня в первый день. Его звали Павлик. Вместе с ним жил ещё один мальчик, четырнадцатилетний Виталий.

Из всего детского населения в нервном Верочка и мы с Виталием были самыми «нормальными». Всех нас наблюдала огромная врачиха с заячьей губой, Виталия – по поводу щитовидки. Так как и эта болезнь происходила, возможно, от нервов, Виталий попал вместо отделения эндокринологии сюда. Приехал он из Торжка. Это был коренастый смуглый мальчик, ростом пониже меня. У него были чёрные волосы и небольшие карие глаза. Очень смышлёные.

Мы обменивались с Виталием книжками. В полный восторг привела его «Легенда об Уленшпигеле». Он возвращал её мне, брал снова, и так раза три. Виталий очень любил свою маму и гордился ею. Когда его выписали и мама приехала за ним, Виталик водил её по палатам – всем показывал.

В «одиночке» жила девочка с редкой фамилией Попина. Попину звали Таней. У неё была какая-то странная болезнь, названия которой врачи тогда ещё не придумали. Тане было четырнадцать лет, как и Виталию, но ростом она превосходила его раза в два. На лоснящемся Танином лице, заплывшем жиром, посверкивали чёрные глаза, один из которых, левый, сильно косил и походил на стеклянный. Вообще Танина левая сторона была хуже развита, чем правая. Она с трудом двигала левой рукой, загребала при ходьбе и волочила немного левую ногу. В остальном Таня казалась мне даже милой: маленький вздёрнутый нос, маленький рот.

Танина болезнь проявлялась в припадках, но чем-то отличалась от эпилепсии. Однажды Таня сидела на моей кровати и, болтая со мной, ела гранат. Дело было после обеда, в тихий час. Режим наш строгостью не отличался. Делай что хочешь, только не лезь к нянечкам и медсёстрам. Так вот, Таня ела гранат и болтала. Вдруг она замолчала на полуслове, гранат полетел на пол. Руки её скрючила судорога. Глаза Тани закатились, рот так и остался открытым. Её вырвало – и обедом, и половиной граната. Потом Таня тяжело сползла на пол, и её снова вырвало. На этот раз просто желчью. Я по шла за нянечкой. Та глянула на всю картину и, ворча, что могли бы и сами за собой подтирать, отправилась за тряпкой.

Поначалу Таня лежала в двухкоечной палате, но по настоянию лечащего врача её перевели в одноместную. Лечил Таню самый молодой врач в отделении. Ему было всего двадцать шесть лет.

Однажды Таня явилась ко мне утром после обхода и зашептала:

– Оль, никому – ни слова… Сволочью будешь… Такое скажу…

Из всей сумятицы, которая пошла дальше, я поняла, что лечащий Танин врач, Сергей Александрович, заперся с ней в палате во время обхода. Он сказал, что теперь будет её осматривать более подробно и велел Тане снять штаны. Когда она сняла штаны, Сергей Александрович попросил её сесть на кровать и расставить ноги. Сам он сидел напротив.

Осмотр продолжался почти час. И теперь Танька была очень взволнована и, по-моему, не знала, как быть дальше. Меня она испугала.

Прошло несколько дней. Я ничего у Тани не спрашивала. Выхожу как-то вечером в коридор, Таня сидит на диване с одной из наших мамаш. (Во всех остальных двухкоечных па латах лежали мамы с грудными детьми. У младенцев были парализованы ножки. Тогда врачи ещё не умели как следует делать пункцию спинного мозга, и часто после неё бывали страшные осложнения. Все мы, глядя на этих беспомощных крох, жили в постоянном страхе перед этим анализом.

Иногда нам давали на ночь простоквашу из грудного молока: у некоторых мамаш был избыток, и нянечки квасили его в маленьких бутылочках со шкалой граммов. Простокваша эта оказалась очень вкусная.)

Я подсела. Танька громким шёпотом докладывала ей подробности последних осмотров. Та слушала молча, положив подбородок на макушку ребёнка, которого держала на коленях. Но когда Танька замолчала, возмутилась. Откинула младенца в угол дивана, вскочила. Танька стала говорить, что давно хотела от Сергея отвязаться, но не знает как. Мамаша посоветовала: