Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

чистой рубахе и цветастой набедренной повязке - и сел на пол по-туземному, скрестив

свои распухшие, покрытые язвами ноги. Судья отказался утвердить защитника, который с

таким явным пренебрежением относился к суду. Ворча себе под нос, Гоген захромал

домой, чтобы надеть брюки. Но все его усилия пропали даром, потому что Клавери,

представлявший обвинение, неожиданно вызвал еще одного свидетеля, самого вождя

долины Ханаиапа, по имени Тумахуна. Правда, вождь не видел пьяных, но уверял,

что слышал их, дескать, они в ту ночь подняли такой шум, что несомненно были пьяны в

стельку. В итоге всю компанию приговорили к пяти дням заключения и ста франкам

штрафа с каждого. Возмущенный Гоген громогласно возразил, что судья неверно

применил закон, судья в ответ заорал, что он может, если недоволен, обжаловать приговор

в Папеэте, а так как защитник продолжал негодовать, Орвиль велел жандарму,

исполнявшему роль пристава, вывести его. Гоген пригрозил дать жандарму хорошего

тумака, если тот его коснется, но в конце концов ушел сам. Однако сперва он заверил

своих двадцать девять клиентов, что напишет жалобу и покроет все связанные с этим

расходы.

А через несколько часов один из самых первых поселенцев, баск по фамилии Гийту,

который занимался охотой и забоем одичавшего скота и лучше других знал маркизский

язык и жителей Ханаиапы, передал Гогену, что вождь Тумахуна в указанное доносчиком

время был в восьми километрах от того места, где, по его словам, происходила пьянка. И

Гийту обещал немедленно доложить Клавери, что Тумахуна солгал. Но когда Гоген

торжествующе явился к жандарму, чтобы проверить, записаны ли показания Гийту,

Клавери, к его удивлению, заявил, что ничего не знает. И это была правда, потому что баск

в последнюю минуту испугался, как бы ему не повредило сотрудничество с Гогеном, и

ушел на охоту в горы. Рейнер и Варни вызвались подтвердить, что они слышали, как

Гийту в разговоре с Гогеном разоблачил Тумахуну. Прошло еще несколько дней, а Клавери

не вызывал ни Гийту, ни вождя. Разъяренный Гоген добрел до жандармерии и потребовал

разъяснений. Клавери зло ответил, что Гоген ему не начальник. Последовал «бурный

спор», который так взволновал Гогена, что дома у него было легочное кровотечение261.

Случилось так, что всего через несколько недель, а именно 10 марта 1903 года,

прибыли два инспектора; так было заведено, что из Парижа время от времени наезжали

чиновники, чтобы проверить, как управляется колония. Гоген тотчас составил новую

пространную жалобу, в которой опять критиковал Клавери и резко нападал на получателя

его предыдущей жалобы, судью Орвиля262. «Из экономии, - писал он, - блюстителей

правосудия присылают сюда только раз в полтора года. И когда прибывает судья, ему бы

только поспеть рассмотреть все накопившиеся дела, хотя о туземцах и о самих делах он

знает лишь то, что есть в материалах, подготовленных жандармом. Увидит татуированное

лицо и говорит себе: «Это бандит и каннибал». Тем более что жандарм его заверил, что это

так и есть. Или жандарм выдвигает против тридцати человек обвинение, основанное на

простом доносе, что они пели и танцевали и будто бы даже пили апельсиновое вино. Всех

тридцать приговаривают к штрафу - сто франков с каждого (сто франков здесь равны

пятистам в других странах), итого три тысячи франков плюс судебные издержки... Я

должен также обратить ваше внимание на то, что 3 тысячи франков плюс издержки - это

выше всего годового дохода целой долины, причем большая часть долины даже не

принадлежит этим туземцам... Итак, прибывает судья, останавливается не в гостинице,

а, по собственному почину, у жандарма, ест у него и общается только с ним - с человеком,

который вручает ему материалы по всем делам со своими комментариями. Мол, такой-то и

такой-то, а проще говоря, все как один - настоящие бандиты. И жандарм добавляет: «Вы

понимаете, мсье судья, если не держать их в ежовых рукавицах, нас всех перебьют». Судья

не сомневается в его словах».

Дальше Гоген вполне справедливо осуждал нелепейший порядок, когда

непросвещенными жителями далекого полинезийского острова пытались управлять на

основе французских законов и постановлений. «На допросе обвиняемого опрашивают

через переводчика, не знающего тонкостей языка, не говоря уже о всех юридических

терминах, которые очень трудно перевести на туземный язык, разве что с помощью

описательных оборотов. Например, туземца спрашивают, выпил ли он. Он отвечает «нет»,

и переводчик заявляет: «Он говорит, что никогда не пил». На что судья восклицает: «Но

ведь его уже судили за пьянство!» Туземцы чувствуют себя очень связано при европейцах,

которых привыкли считать куда более знающими и осведомленными. Язык пушек не забыт

ими, и они приходят на суд, изрядно запуганные жандармом, предыдущими судьями и т. д.

А потому предпочитают признать свою вину, даже если ни в чем не повинны, ибо знают,

что отрицание повлечет за собой еще более строгую кару. Словом, метод

террористический».

Перечислив ошибки и несправедливости, допущенные Кла-вери и Орвилем, Гоген под

конец формулирует три вполне разумных и обоснованных требования:

1. Чтобы судьи впредь не останавливались у жандарма.

2. Чтобы судьи старались вести самостоятельное расследование и проверяли

утверждения жандармов, опрашивая других лиц.

3. Чтобы штрафы были снижены и лучше отвечали доходам туземцев.

К сожалению, инспекторы спешили так же, как губернатор Пети год назад. В день

приезда они потолковали с жандармом Клавери, на следующий день были почетными

гостями католического епископа и уже в пять вечера отправились дальше. Принять Гогена

и его жалобу им было просто некогда263. Зато они несомненно наслушались жалоб на его

поведение. Судя по докладу, представленному в министерство колоний старшим

инспектором Андре Салле, особенно недовольны были Клавери и епископ; это видно по

следующей выдержке: «Маркизские туземцы постоянно предаются пьяным оргиям в

глухих закоулках своих долин. Группы по сорок-пятьдесят человек наполняют самые

брльшие вместилища в деревне апельсиновым вином, иногда тарой служат даже лодки.