Базалетский бой - Анна Антоновская

Услышав об этом сейчас, сбежавшиеся ностевцы так и остались с разинутыми ртами, якобы от изумления. Больших усилий стоило Гогоришвили не расхохотаться. «Бала», — незлобиво подумал он.

— Кто здесь главный? — с нарочитым спокойствием спросил князь, играя драгоценной нагайкой.

— Никто, князь. Живем, как кто хочет, — вздохнул дед Димитрия. — Не меня оставил Моурави стеречь замок, но, может, я главный?

— А за Носте кто надзирает?

— Почему должны надзирать? И так не убежит.

— Не убежит? — вскипел гзири, забыв, что на нем не папаха, а шлем, и для лихости силясь сдвинуть его набекрень. — Что ж вы, ишачьи дети, никому подати не платите?

— Большое спасибо, гзири! Давно, со времен царствования Десятого Георгия, не слышали приятные слова, потому забыли, что мы «ишачьи дети».

— С тех пор как наш Моурави благородным хозяином Носте стал…

— Вот огрею тебя нагайкой!

— Сегодня? — озабоченно осведомился дед Димитрия.

— Лучше на пасху, — посоветовал прадед Матарса. Ностевцы зафыркали и, подталкивая друг друга, разразились неудержимым смехом.

— Сам ишачий сын! — вконец озлился на гзири дед Димитрия. — Ты где видел, чтобы стариков нагайкой грели? В Иране? Сто евнухов тебе на закуску!

— Подожди, народ! — поспешил выступить вперед Гогоришвили. — Если от царя, светлый князь, прибыл, почет тебе ностевцы окажут, послушание тоже.

— Ты кто такой? Старший в Носте?

— Нет, светлый князь, я азнаур Гогоришвили; приехал спросить ностевцев, нет ли вестей о Моурави: возвращается он или еще нет.

— А тебе, азнаур, какое дело до Моурави? — вызывающе начал было нацвали.

— Я не тебе отвечаю, и ты за князя вперед не лезь!

— Тогда мне скажи, почему интересуешься Моурави?

— С большим удовольствием, светлый князь. Мой сын — из «Дружины барсов», Даутбек, — при Моурави живет. Боюсь, если турки пожалуют, долго не увижу.

— А тебе откуда известно, что турки придут? — Палавандишвили насторожился и, как бы невзначай, вложил нагайку в цаги.

Нацвали обменялся с гзири выразительными взглядами: воинственность в этом логове «барса», как видно, была преждевременна.

— Ниоткуда, князь, неизвестно. Только нрав чертей полумесяца хорошо известен: раз персы ушли, значит, дорога свободна.

— Выходит, твой сын выйдет встречать?

— Иначе не поступит! Раз враг удостоит Картли огнем, непременно с мечом встретит. Только не об этом сейчас разговор. Уже ностевцы проведали: пока турки не идут. Моурави опасаются.

— По-твоему, азнаур, царя не боятся?

— Как можно, князь! Наш светлый царь крепкую десницу персам показал, а почему туркам не захочет?

— Вижу, ты здесь свой человек… раз отец «барса». Скажи, кто старший?

— Старший — сборщик Заур; а всяких гзири, нацвали здесь не держат, все сами знают свое дело.

— А где сборщик?

Вперед с достоинством выступил муж Вардиси.

— Я, благородный князь, сборщик.

— Ты? Почему же, когда спрашивал, молчал?

— Забыл, что сборщик я: давно собирать нечего, разве что пузыри на реке.

— Выходит, для своего удовольствия воздух глотаете? — насмешливо проговорил приезжий сборщик.

— Чтоб сын черта такое удовольствие имел! — Пожилой Павле сплюнул и растер ногой. — Война с друзьями царя Симона, да насладится он раем Магомета…

— Не насладится! Кланяться аллаху нечем — голова у черта в ногах осталась.

Ностевцы смеялись, но глаза их были затуманены. Князь благосклонно взглянул на прадеда Матарса. Гогоришвили поспешил пригласить князя отдохнуть с дороги. За приезжими в замок Саакадзе отправились почетные старики и пожилые, злорадно предвкушая изумление князя.

Широкая тропа, миновав подъем, привела конную группу к воротам, окованным железом, за которыми высилась главная башня замка, безмолвная, как опустевшее гнездо. Здесь некогда царь Луарсаб впервые увидел Тэкле. Палавандишвили снял шлем и поклонился, отдавая должное величию любви. Не только «богоравный», но и «тень аллаха на земле» — шах Аббас — пировал под сенью грозного замка. Властелины наполняли золотом легендарный приют «барса». С этими мыслями придворный князь поднялся по каменным ступеням в дарбази… и застыл на пороге: вместо ожидаемого богатства — ковров, оружия, серебряных изделий — уныло ютилась по углам глиняная посуда, холодом веяло от каменных стен, лишенных каких-либо украшений; не арабская мебель, а деревянные скамьи торчали на исковерканном полу.

Кровь ударила в голову князя, и он, неожиданно даже для себя, выхватил из цаги нагайку и заорал:

— Где богатство Саакадзе?

— Когда от Хосро-мирзы спасал семью, все с собою увез Моурави, степенно и якобы без умысла сказал муж Вардиси. — Кто знал, что магометанин благодарность в сердце держит? Помнит: Моурави из болота забвения его вытащил, мирзою помог стать. Даже на один бросок копья ни один сарбаз к Носте не приблизился.

Палавандишвили до боли прикусил губу: хоть и ни словом не упоминалось о Теймуразе, которому Саакадзе помог вернуть корону, да еще двух царств, но намек был слишком ясным.

Сборщик, привычно закатав рукава чохи, угрюмо подошел к тахте.

— Еще недавно здесь ковер лежал: в середина красно-синие птицы, а по бокам кувшины с розами, а сейчас доски, кок язык лгуна, гладкие. Куда спрятали?

— Ищи, господин. Найдешь, себе возьми. А как доскам не быть гладкими, если по приказу Моурави их строгали? А доски кто посмеет унести, если мне поручил Моурави замок стеречь? Пусть не каждый день, все же часто здесь сплю. — Дед Димитрия гордо поправил пояс и приосанился.

Князь нерешительно оглянулся. Внезапно прадед Матарса ринулся в дверь и вскоре возвратился с подушкой в чистой ситцевой наволочке, озабоченно положил ее на тахту, отошел, посмотрел сбоку, вновь подошел, взбил и гостеприимно произнес:

— Садись, князь. Как можно, такой благородный — и на голой тахте!.. Жаль, ни одной индюшки не осталось: бабо Кетеван сокрушается, не из чего сациви приготовить.

Едва сдерживая смех, Гогоришвили как можно строже сказал мужу Вардиси:

— Барашка зажарь, вино тоже лучшее для князя найди, атенское! Мед, наверное, есть; гозинаки пусть женщины приготовят, лаваш самый свежий достань. Где прикажешь, князь, скатерть разостлать?

— Где хочешь, мне все равно, — насупился князь: гордость требовала отказаться от вынужденного гостеприимства, а голод разжигал воображение, и пересохшие губы при одном упоминании о вине и лаваше предательски вздрагивали. — Ты, азнаур, надолго здесь?

— Хотел сегодня уехать. Теперь, если разрешишь, князь, тебе в помощь останусь.

— Об этом сам хотел тебя просить.

Вопреки ожиданию, обед князю подали вкусный, и вино было хорошее. Для сборщика, гзири, нацвали и писцов расстелили скатерть на другой тахте и угощение выставили похуже — вино кисловатое, а гозинаки и иные сладости совсем забыли подать.

Князь пригласил Гогоришвили разделить с ним обед и тихо расспрашивал о… Георгии Саакадзе. Хотел было и Гогоришвили о ностевцах поговорить, но князь устало махнул рукой: «Завтра!».

Ни первые, ни последние петухи не нарушили сон прибывших, — петухов попросту не было. Зато ночь напролет давали о себе знать жесткие ложа.

С самого раннего утра сборщик, нацвали, гзири и писцы, не скупясь на ругань, принялись обшаривать Носте. Они чувствовали подвох, но доказательств не было. Скудные запасы на зиму, жалкий скот и пустые подвалы не сулили не только «законной» доли обогащения, но хотя бы сытной еды. Когда они ловили ностевцев на том, что кувшины пахнут свежим сыром, их заверяли: «Был свежим, теперь даже сыром нельзя назвать». Когда обнаруживали жирную курицу, клялись: «На свадьбу откармливали». А у Кетеван совсем плохо дело обернулось. Опытный сборщик обрадованно закричал:

— Куда скот спрятала?

— Давно съели.

— Съели? А свежий навоз для удобрения сада, не меньше чем от десяти коров, откуда?

— Мой ангел помог.

— Что-о?! — взъерепенился гзири. — Ты как сказала?

— А разве неправда? Год, как навоз лежит, в вид такой, будто только что на… бросан.

— Замолчи! — взревел гзири, вздыбив голову, как бык перед ударом. Князю расскажу! Он тебя наградит щедро за…

— Пусть щедро, господин, только сам ты не слепой: видишь, щедрее ангела никто не может. На него уповаю.

Кубарем вылетел со двора Кетеван побагровевший нацвали с пустым кисетом на шнурке, а за ним гзири, поблескивая медной стрелой на шлеме, ошарашенный сборщик с арканом на плече, писцы с чернильницами на поясах и гусиными перьями в папахах, преследуемые напутствиями рассвирепевшей бабо Кетеван.

Долго беседовал по душам Гогоришвили с князем, убеждая последовать его совету. Покусывая ус, князь все больше мрачнел и наконец велел собрать ностевцев.