Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таким образом, вовсе не верность монархическим принципам, а попросту самозащита превратила его в героя борьбы с emeute[773] и наградила орденами за подвиги в уличных боях. Если он впоследствии дошел до того, что расстреливал баррикады Клуатр-Сент-Мери[774], то потому лишь, что не мог сдержать гнева против республиканцев, рисковавших жизнью ради успеха своего дела; республиканцев, из-за которого ему не удалось выгодно продать несколько фунтов сахара или кофе. На следующий день безумие молодых людей, отдавших жизнь за идею, переполнило его тупым любопытством. Ему самому никогда в жизни приходило в голову, что можно иметь идею.
Укрывшись под своим прилавком, epicier никогда не попадал под воздействие общественной мысли; будучи свидетелем того, как революция вылилась в общественное бедствие, он относится к политике с нескрываемым предубеждением. Каким-то непостижимым образом он принимал следствие за причину, иными словами, угнетенным он приписывает ошибки угнетателей. Он почитает себя настолько проницательным и осведомленным, что остается глух ко всем доказательствам своих ошибок.
Он ровным счетом ничего не желает знать ни о дебатах в обеих палатах, ни о полемике в прессе, поскольку совершенно убежден в том, что эти общественные институты сеют смуту в умах людей, а следовательно, и в коммерческих операциях. С его легкой руки выработался стереотип обывательского безразличия, который выражается в сентенциях типа: «Я никогда не заглядываю в газеты. Читать их у меня нет времени», «Я не лезу в политику — это не мое дело». Если по случайности он делится с покупателем какой-либо политической новостью, то моментально добавляет: «Это мне мой приказчик рассказывал». По сути дела посыльные в лавке, лучше своего хозяина знают, что в данный момент происходит в стране. Он отправляется в кафе, чтобы выпить свою обязательную demi-tasse[775] и сыграть партию в домино, однако газет он больше не читает, в том числе и «Конститюсьонель», потому что старая газета допустила излишний, с его точки зрения, либерализм. Иными словами, хотя он, как никто другой, страдает от политических перемен, они нимало не занимают его.
Тем не менее со времени последнего триумфа конституционной монархии политический скептицизм проник в тупой ум epicier. Он спросил себя, как могло так получиться, что Франция больше волнуется во времена правопорядка, чем во времена беспорядков. Ответ на этот вопрос и впрямь выглядит весьма противоречивым, и он попытался бы над ним задуматься, если бы больше всего на свете не страшился мыслительного процесса. Но даже при всем его предубеждении к пытливости, закравшееся сомнение не смогло полностью развеяться, не сказавшись на его взглядах. Еще наступит такое время, когда epicier и республиканец пойдут рядом по пути политического прогресса.
Примерно года два тому назад в Париже на одном из зимних приемов большая часть приглашенных обступила великого национального поэта Беранже. Говорили, что монархия пресытилась и себя изживает и что страсть к наслаждениям и скепсис еще больше сокращают и без того короткий век, ей отпущенный. Вслед за Наполеоном повторяли, что наступит время, когда республика извлечет пользу из ошибок монархии, расходясь лишь в вероятных сроках победы республиканцев на выборах и долгосрочного утверждения республики.
Те, кто придерживался умеренных взглядов, изображали окончательную победу республики как неизбежное следствие просвещения. Того же мнения придерживался и Беранже, который подвел итог беседе замечанием, одновременно остроумным и глубокомысленным. «Поверьте, господа, — сказал он, — если вы и придете к республике, то не иначе как в компании с epicier».
Итак, мы рассмотрели общий смысл понятия epicier как воплощение стойкого политического негативизма; epicier — это тот тип человека, который, если в результате «славной революции» цена за фунт сахара упадет хотя бы на один сантим, на всю оставшуюся жизнь превратится в заклятого врага emeute populaire[776].
Обратимся теперь к его третьей ипостаси, рассмотрим символическое значение этого понятия. Для этого воспользуемся статьей в «Ревю энсиклопедик» за февраль 1833 года под названием «Etudes Politiques sur l'Epicier»[777]. Поскольку статья слишком велика, чтобы приводить ее полностью, остановимся лишь на основных ее положениях, исходя из целей нашего исследования.
29 июля 1830 года Клод Тарен (вымышленный герой очерка) в беседе с Бенжаменом Констаном[778] восторженно отозвался о событиях Трех Славных Дней.
В начале ноября Клод Тарен вместе с Бенжаменом Констаном присутствовал на заседании палаты депутатов. Клода Тарена потрясло прискорбное зрелище всеобщего лицемерия людей, которые, с одной стороны не решаются исполнить свой долг, а с другой — изменить делу героев июля; людей, в каждом слове и жесте которых проявляется возбуждение и скованность управляющего горячим скакуном всадника, которого одинаково страшно отпустить и натянуть поводья и который всякий раз не знает, что предпримет в следующий момент его конь — подымется на дыбы или понесет.
Бенжамен Констан возвращался с заседания, опершись на руку Тарена. Посреди улицы он вдруг остановился и сказал:
«— Мой юный друг, вы только что воочию видели людей, призванных оказывать благотворное или пагубное воздействие на ход событий. Ораторы, законодатели, должностные лица, представители различи партий на ваших глазах сменяли друг друга на трибуне. И вместе с тем, клянусь честью, не было среди них ни одного с выражением той властности и деловитости на лице, какую вы можете наблюдать сейчас у человека, стоящего вон у той двери на противоположной стороне улицы. На первый взгляд, может статься, в нем нет ничего примечательного. Однако вглядитесь повнимательней. Неужели вы не замечаете какой особой, настороженной проницательности, сквозящей в этих круглых темных глазках? Разве не свидетельствует этот плотно сжатый рот о неиссякаемом самодовольстве? Разве эти толстые щеки, усыпанные веснушками, не выражают твердокаменного упрямства? Разве что плохой физиогномист не усмотрит в этой застывшей, двусмысленной ухмылке железную тягу к настоящему и совершенное равнодушие, более того — недоверие, к будущему. Было бы полнейшим безумием предполагать, за этим низким и узким лбом, переходящим в высокий, тщательно завитой парик, скрываются великие идеалы. Неужели вы ничего не видите в этих тяжелых бровях? Посмотрите, сколько уверенности в этих тяжелых висящих руках, во всем этом массивном теле. Разве нельзя заглянуть в будущее этого человека?
— Но это, — отвечал Клод, — всего-навсего epicier.
— Вот именно, epicier. А теперь идите вперед и не оборачивайтесь, он заметил, что мы смотрим на него, — недалеко то время, когда власть еще больше возрастет.
— Кого?! Этого epicier? — вскричал Клод.
— Идемте. Вы еще ребенок,
