Дыхание грозы - Иван Мележ

— Напрасно ты ето на нее, Миканор! Вот он, отец ее, аж кипит, чтоб не шла за меня! А она: пойду, говорит! Против него идет! Вот как! А ты возводишь на нее.

— Ето так только, напоказ!.. Обрубай, советую тебе, пока не поздно! Обрубай цепи! Не допускай, чтоб обкрутила! — Миканор вдруг сменил тон, заговорил мягко, даже будто усмешливо: — Етого цвету хватит: не бойся! Найдем другую, не хуже! И с нашим духом! В сельсовете распишем, с музыкой! По всей комсомольской форме!

— Не могу, брат! Думал я уже про все: и порвать все собирался — дак не могу! Люблю, брат, так ее, что жить, кажется, не рад один!.. Не мило мне все, если без нее… Она хитрая, видать, чувствует свою силу — и все требует по-своему!..

— Я тебя, Харитон, — заговорил Миканор уже иначе, без признака какой-либо товарищеской снисходительности, — предупреждаю как товарищ и как партиец.

В его голосе Хоне послышалась скрытая, нешуточная угроза. Но Хоню уже ничто не могло остановить.

— Не могу я! — сказал он откровенно и решительно. — Люблю, говорю! Хоня подумал, что Миканор понять ничего не сможет, но не смирился. Пусть хоть что — он выскажется до конца, все выложит! — Люблю!.. А что она кулачка, то ты не возводи напраслины! Я ето не хуже знаю, кто она! Девка она хорошая! И с лица, и нутром, я ето знаю! Нутром, может, еще лучше!.". Только одно плохо, что темная! Ето правда, темная! Но ето беда не окончательная. Просветить можно!

Я, посмотришь, просвещу ее! Не всё разом! Думаешь, почему я еще поддаюсь теперь? Я вперед смотрю! Я, дай время, и безбожницей ее еще сделаю! И в колхоз приведу! Дай время!

— Я тебя предупредил, Харитон! — только и сказал Миканор. Он первый двинулся, давая понять, что говорить больше не о чем. Хоня пошел следом, неуверенно ступая в потемках по незнакомой борозде. С сожалением подумал, что Миканор какой-то черствый стал: "Совсем не то, что когда-то…"

Когда перелезли через забор, во дворе, Миканор остановился снова.

— Если не передумаешь, поставим вопрос на ячейке. — Произнес с угрозой:

— Не секрет, вытурим из комсомола!

— Ето ваше дело, — Хоня сказал вдруг спокойно, даже будто безразлично.

— Вон как ты!.. — возмутился Миканор.

— Так, как и ты!

Расставаясь у хаты, впервые не подали друг другу руки.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сессия начиналась вечером. Днем было свободное время: с утра Апейка пошел с Анисьей в краеведческий музей; рад был вдвойне — и потому, что видел, какими глазами смотрела Анисья на прошлое, знакомое, на макеты новых, невиданных деревень, и потому, что и самому, хоть видел не впервые, было все интересно. До обеда походил Апейка по магазинам; доглдываясь, что свободного времени может потом не быть, купил, что нашлось нужного жене и детям.

В клуб пришли за час до начала сессии. Уже в раздевалке попали в озабоченную толпу, теснились, переговаривались в очереди свиток, пальто, кожухов. Полоцкий председатель, прилипший к женщинам еще в ресторане, во время обеда, теперь изображал бывалого человека, помогал женщинам снимать пальто, передавал гардеробщице, давал им жестяные номера. Потом они присоединились к группе других таких же, что причесывались, приводили себя в порядок перед большим, на полстены зеркалом; правда, и Анисья и ее попутчица чувствовали себя перед зеркалом не совсем уверенно, стеснительно. Было похоже, смотрелись больше потому, что не хотели, чтоб про них подумали, будто они не знают, как надо вести себя среди культурных людей…

Потом в очередях стояли у столиков, где регистрировали делегатов и гостей; округа были разные, и разные были столики. Исполнив эту важную обязанность, наконец влились в поток, который медленно, с гулом-гомоном двигался двумя широкими встречными течениями, цепляясь за группки около стен, обтекая тех, кто стоял посредине.

У Апейки было такое ощущение, будто он все глубже входил в воду: какая-то собранность и вместе радостная легкость, приподнятость; один взмах руки, другой — и вот плывет среди простора, ширины речной. Шел-плыл среди гомона, среди бесконечного разнообразия голосов, разнообразия лиц, порой знакомых, больше — незнакомых. Шли чисто выбритые, шли обросшие бородами, в помятых кортовых пиджачках, в строгих суконных френчах, в военных гимнастерках, женщины с городскими прическами и в деревенских платках; шли крестьяне, колхозники, председатели колхозов и исполкомов, партийные работники — дети всей свободной белорусской земли, — говорили, смеялись здесь, в праздничном вестибюле клуба имени Карла Маркса, в котором собирались самые важные собрания того времени. В одной большой группе Апейка увидел тесно окруженного толпой Червякова, — люди, большей частью деревенские, о чем-то спрашивали у председателя ЦИКа, вслушивались, пересказывали один другому…

Аггейка с радостью здоровался с товарищами, знакомил со своей притихшей, остро внимательной землячкой. Была в нем даже гордость за себя: вот сколько знакомых, близких и далеких, по всей, можно сказать, белорусской земле; радостно было чувствовать, что — не одиночка, не досужий наблюдатель, а работник в своей семье, в которой столько товарищей, друзей, что и знают, и уважают, и ценят его. В это утро, среди бодрого, оживленного говора и шума, не было и следа вчерашнего настроения, тревожных мыслей; было, чувствовал он, немного неловко за ночную расслабленность; думалось, что тревоги — от одиночества, от нервного возбуждения — преувеличены, верилось, что все в конце концов будет хорошо, только хорошо. Чем больше проходило мимо него радостных, взволнованных лиц, чем больше нарастал праздничный гомон, тем легче отступали неспокойные мысли, становилось шире, крепчало радостное настроение, чувство чудесной, способной преодолеть все на своем пути силы. Было как на утренней Припяти, среди могучего течения, где так хорошо было чувствовать силу своих рук, где широкая радость в душе была соразмерна ширине речного простора. Словно тучка набежала на лицо Апейки, когда увидел подтянутого и тоже веселовозбужденного Башлыкова, что двигался навстречу, посматривая уверенно по сторонам, разговаривая с худощавым, обветренным, тоже в гимнастерке человеком. Поздоровались, обменялись несколькими незначительными, сдержанными словами; Апейка узнал, что Башлыков приехал еще вчера утром и живет там же, в «Европе». Тучка набежала, скрылась, и снова Апейка плыл среди чистого широкого течения, радостный и крепкий.

В конце вестибюля он немного потолкался у книжного киоска, невольно, с надеждой, поискал глазами белую, скромную книжечку со знакомым портретом. Не нашел. Не веря, спросил ее и услышал: такой нет. И в душе и вслух пожалел об этом. Этот случай снова встревожил Апейку, напомнил все недоброе и неясное, что еще запутаннее сплелось в нем после вчерашней встречи с Алесем.

Зазвенел звонок, и все направились к дверям, у которых собрались очереди людей, весело и озабоченно достававших из карманов удостоверения. Женщина с красной повязкой на рукаве, стоявшая у дверей, указала, где места Мозырьского округа. Апейка и Анисья пошли по залу, шуршавшему обувью, скрипевшему креслами, наполненному гулом, сквозь который здесь и там прорывались оклики. Снова Апейке пришлось сойтись с Башлыковым, даже сесть рядом.

По мере того как утихало шуршанье шагов, скрип кресел, стихал и гул. Затихающий зал все больше пронизывало ожидание, не будничное, скучное, а торжественное, что бывает перед началом важного, выдающегося события. Ощущение важности момента, особенно волнующее потому, что многие из сидевших в зале были нечастыми гостями в столице, попали сюда из деревень, из курных хат, невольно передавалось и Апейке. Тишина ожидания сменилась оживленным шумом, как только из-за кулис показались члены президиума. Первым на сцене появился Червяков, медленно, неуклюже протиснулся меж креслами и столом, стал, обернулся, поглядел, как заходят, садятся другие. Черные, прищуренные от света настольной лампы глаза внимательно, хозяйски пробежали по залу: спеша входили припоздавшие делегаты, гости.

Червяков переждал, пока сели все, пока опять установилась тишина. Наклонив голову так, что только тускло-желто поблескивала лысина, он заглянул в бумагу перед собой; то и дело подымая довольные, подсвеченные снизу лампой глаза, заговорил хрипловато, но выразительно и торжественно:

— Уже двенадцать лет идет беспощадная борьба двух начал: социалистического и капиталистического… [IX созыв. 20–26 ноября 1929 г. Стенографический отчет". Минск, издание ЦИК БССР, 1930. Автор предвидит возможность упреков в фрагментарности, скупости изложения, упреки эти почти неизбежны при изложении столь огромной стенограммы. Все же автор решается представить главу в таком виде, думается, читателю будет небезынтересно услышать живые голоса, отдаленные временем; они, может быть, помогут ощутить мысли и настроения той поры, понять сложность обстановки, понять, вместе с истоками наших побед, истоки ошибок, получивших позже определение "головокружение от успехов" и подвергнутых критике в известном постановлении ЦК ВКП(б). ] Год за годом в борьбе за победу социализма Советская Белоруссия достигает все новых и новых успехов… — Он, видимо, почувствовал, что говорит тихо, покашлял, стараясь избавиться от хриплости, заговорил отчетливее. — Последний год, сказал он, — особенный: это первый год пятилетки… — В голосе Червякова слышалась гордость, когда он сообщал, что большие задания этого года удалось значительно перевыполнить. — В результате этих успехов в Белоруссии, — звучал в зале медленный, торжественный басок, — значительно выросло количество пролетариата, и республика превратилась из страны аграрной в страну аграрно-промышленную и идет дальше по пути преобразования в промышленно-аграрную. Этот год выдающийся и тем, — с гордостью продолжал председатель ЦИКа Белоруссии, — что дал необычайный расцвет коллективизации, большой рост культуры народа.