Любовь по-французски - Коллектив авторов

Это случилось впервые: г-жа Обен была не из тех, кто поддается порывам чувства. Зато Фелисите и прониклась благодарностью к ней, словно та оказала ей благодеяние, и с этих пор боготворила ее и была ей предана как собака.

Доброта ее сердца не знала границ.

Если мимо проходил полк, она, едва заслышав на улице звуки барабана, становилась у дверей с кувшином сидра и угощала солдат. Она ухаживала за холерными больными. Она жалела поляков, и один из них даже выразил желание на ней жениться. Но они рассорились: как-то утром, возвратившись из церкви, она застала его на кухне, где он преспокойно ел винегрет, которым завладел, забравшись сюда без спроса.

После поляков она обратила свои заботы на дядюшку Кольмиша, старика, про которого говорили, будто он злодействовал в 1793 году. Жил он у реки в развалившемся свином хлеву. Мальчишки заглядывали к нему сквозь щели в стене и бросали камешки, падавшие на жалкую кровать, где он лежал, всегда в ознобе; у него были чрезвычайно длинные волосы, воспаленные веки и на руке выше локтя опухоль величиной с его голову. Фелисите носила ему белье, пробовала навести в его конуре чистоту, мечтала устроить его в пекарне – так, чтобы барыне он не мешал. После того как на опухоли появились язвы, она каждый день перевязывала его, иногда приносила ему лепешку, сажала погреться на солнце, подложив соломы, и несчастный старик, дрожа и брызгая слюной, благодарил ее угасшим голосом, боялся лишиться ее, протягивал к ней руки, как только замечал, что она собирается уходить. Он умер; она заказала обедню за упокой его души.

Тот день стал для нее днем великой радости: во время обеда от г-жи де Ларсоньер пришел негр и принес попугая в клетке с жердочкой, цепочкой и висячим замком. Баронесса в записке сообщала г-же Обен, что ее муж получил повышение, назначен префектом и нынче вечером они уезжают; она просила принять эту птицу в подарок от нее – на память и в знак ее глубокого уважения.

Воображение Фелисите попугай занимал уже давно – ведь он был из Америки, а это слово напоминало ей о Викторе, и она порой справлялась у негра о попугае. Как-то раз она даже сказала: «Вот бы барыне такого – как бы она обрадовалась!»

Негр передал эти слова своей госпоже, а так как она не могла взять птицу с собой, то и отделалась от нее таким способом.

Его звали Лулу. Туловище у него было зеленое, концы крыльев – розовые, лоб – голубой, а грудка – золотистая.

Но он имел несносную привычку кусать жердочку, вырывал себе перья, разбрасывал нечистоты, расплескивал воду из корытца; г-жа Обен, когда он ей наскучил, отдала его навсегда Фелисите.

Та попробовала его учить, и вскоре он уже повторял: «Милый мальчик! Ваш слуга, сударь! Здравствуйте, Мари!» Она поместила его около двери, и кое-кто удивлялся, что он не откликается, когда его зовут Жако – ведь всех попугаев зовут Жако. Его сравнивали с индюшкой, с поленом, а для Фелисите это было что нож острый в сердце! Какое странное упорство со стороны Лулу – умолкать, едва только на него начинают смотреть!

Все же он искал общества, – по воскресеньям, когда девицы Рошфейль, господин де Упвиль и новые знакомые – аптекарь Онфруа, господин Варен и капитан Матье – играли в карты, он бился крыльями о стекла и так неистово метался, что ни слова нельзя было расслышать.

Особенно смешным ему, должно быть, казалось лицо Буре. Едва завидев его, он принимался хохотать, хохотать изо всех сил. Раскаты его голоса раздавались и во дворе, эхо повторяло их; соседи выглядывая из окон, хохотали тоже. Буре, чтобы попугай не заметил его, крался вдоль стены, закрывшись шляпой, спускался до реки, входил в дом через садовую калитку, а взгляды, которые он бросал на птицу, нежностью не отличались.

От приказчика из мясной лавки Лулу получил щелчок за то, что сунул голову в его корзину, и с тех пор он всякий раз старался ущипнуть его сквозь рубашку. Фабю грозил, что свернет ему шею, хотя и не был жестоким – вопреки татуировке на руках и большим бакенбардам. Напротив, он скорее был расположен к попугаю, хотел даже шутки ради научить его ругаться. Фелисите, которую пугали такие повадки, устроила Лулу на кухне. Цепочку с него сняли, и он разгуливал по всему дому.

Спускаясь по лестнице, он упирался в ступеньки кривым своим клювом и подымал то правую, то левую лапку, а Фелисите боялась, как бы от такой гимнастики у него не закружилась голова. Однажды он заболел, перестал есть и говорить. Под языком оказался нарост, какой бывает иногда у кур. Фелисите вырвала его ногтями – и попугай поправился. Как-то раз г-н Поль имел неосторожность пустить ему в ноздри дым от сигары; в другой раз г-жа Лормо раздразнила его своим зонтиком, и он схватил наконечник. Наконец он потерялся.

Она посадила его на траву, чтоб дать ему подышать прохладой, и на минуту отлучилась; когда она вернулась, попугая не было! Сперва она искала его по кустам, на берегу реки и на крышах, не слушая, как хозяйка ей кричит: «Осторожнее! Вы с ума сошли!» Потом она обошла все сады в Пон-л’Эвеке, останавливала прохожих: «Не видали ли вы, часом, моего попугая?» Тем, кто попугая не знал, она описывала его внешность. Вдруг у подножия холма ей померещилось, будто за мельницами порхает что-то зеленое. Но она поднялась на холм – и ничего не увидела! Разносчик уверил ее, что видел попугая в Сен-Мелене, в лавке тетушки Симон. Она побежала туда. Там даже и не поняли, о чем она говорит. Наконец она вернулась домой в полном изнеможении, совершенно изорвав башмаки, и, сев на скамейку подле барыни, со смертельной тоской в душе рассказывала о всех своих поисках, как вдруг что-то легкое упало ей на плечо – Лулу! Что он делал, черт возьми? Уж не прогуливался ли по окрестностям?

Она с трудом оправилась после этого случая, вернее – так и не могла оправиться от него.

Она простудилась, у нее сделалась ангина; вскоре затем заболели уши. Три года спустя она оглохла и стала говорить очень громко, даже в церкви. Хотя грехи ее могли бы быть оглашены по всему приходу без всякого ущерба для ее доброго имени и никого бы не ввели в соблазн, г-н кюре считал более удобным исповедовать ее только в ризнице.

Шум в ушах окончательно сбивал ее с толку. Случалось, хозяйка ей говорит: «Боже мой! до чего вы глупы!», а она отвечает: «Слушаюсь, барыня» и что-то ищет вокруг себя.

Тесный круг ее представлений сузился еще более, и перезвон колоколов, мычание быка исчезли для нее. Все живые существа двигались теперь безмолвно, как призраки. Единственное, что еще доносилось до ее слуха, был голос попугая.

Словно для того, чтобы ее развлечь, он воспроизводил постукивание вертела, пронзительные выкрики торговца рыбой, визг пилы в мастерской столяра, жившего напротив, а когда раздавался звонок, подражал г-же Обен: «Фелисите! открывайте! открывайте!»

Они вели разговоры: он без конца произносил три единственные фразы своего репертуара, она же отвечала на них словами не менее бессвязными, но вкладывала в них всю свою душу. Для нее в ее одиночестве Лулу был почти что сыном или возлюбленным. Он прыгал по ее руке, покусывал ей губы, цеплялся за ее шейный платок, а когда она, наклоняясь, качала головой, как бы убаюкивая ребенка, края ее чепца и крылья птицы трепетали вместе.

Если собирались тучи и гремел гром, он испускал крики, вспоминая, быть может, ливни в родных своих лесах. Шум воды, стекающей ручьями, приводил его в исступление; он метался как безумный, поднимался к потолку, все опрокидывал и через окно вылетал в сад, где шлепал по лужам, но вскоре же возвращался, садился на решетку камина и, подпрыгивая, чтобы высушить свои перья, выставлял напоказ то хвост, то клюв.

Однажды в суровую зиму 1837 года, когда стояли особенные холода, она устроила его перед самым камином, а утром нашла его в клетке мертвым; голова у него повисла, когти вцепились в прутья. Умер он, верно, от кровоизлияния. Она же решила, что его отравили петрушкой, и, несмотря на отсутствие каких бы то ни было улик, подозрения ее пали на Фабю.

Она так плакала, что хозяйка сказала ей: «Ну так сделайте из него чучело!»

Она попросила совета у аптекаря, который всегда хорошо относился к попугаю.

Он написал в Гавр. Некий Феллаше брался исполнить заказ. Но так как дилижанс терял иногда посылки, то она решила сама отнести Лулу до Онфлёра.

По сторонам дороги тянулись оголенные яблони. Канавы были покрыты льдом. Вокруг ферм лаяли собаки, а она в своих маленьких черных сабо быстро шла посреди шоссе, пряча под накидкой руки и корзинку.

Она прошла лес, миновала О-Шен, была уже в Сен-Гатьене.

Сзади, в облаке пыли, во весь опор, стремительно, как ураган, неслась под гору почтовая карета. Заметив женщину, которая и не собиралась посторониться, кондуктор высунулся из-за верха экипажа, кучер кричал, а четверка лошадей, которых он сдержать не мог, мчалась все быстрее; передние уже задели ее, кучер, рванув вожжи, отбросил их на обочину, но в бешенстве занес руку и своим огромным кнутом со всего размаху так хлестнул ее по всему телу, что она упала на спину.