Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Рихтер полагал, что Иенс должен был ощущать себя в «Группе 47» «инородным телом». Но он, хорошо разбиравшийся в людях, ошибался. Другие люди почти всегда интересовали Иенса. Вот только как в «Группе 47», так и позже в других кружках и в разнообразном обществе он был настолько занят собой, что, как правило, лишь мимоходом воспринимал отношение окружающих к себе и часто строил на сей счет иллюзии. В разных жюри, обсуждавших вопрос награждения Иенса, мне бросалось в глаза, что именно те члены жюри, которых он считал своими верными друзьями, часто со всей решительностью выступали против него. Нередко он полагал, что его ценят люди, суждения которых о нем вовсе не были благожелательными.

Иенс не хотел считаться с тем, что в «Группе 47» он был изолирован, и вряд ли это заставляло его страдать. Тем не менее ему могло прийтись кстати, что в «Группе 47» появился новичок, который не только был одиноким, но и сам выходил из ряда вон. О немецкой литературе говорил чужак, чье положение хотя и нельзя было сравнить с тем, в котором находился Вальтер Иенс, но можно было хотя бы немного уподобить. Слова Рихтера обо мне: «Он каким-то образом оставался посторонним, человеком, который хотя и был с нами, но все же не до конца» — касаются и Иенса.

Прошло немного времени, и между нами возникла дружба, в прочности которой мы смогли убедиться всего через несколько лет. Когда бы мы ни говорили о Хансе Вернере Рихтере, не избегая скептических и критических оценок, Иенс имел обыкновение замечать, что мы в любом случае очень обязаны ему, ведь без него мы бы не познакомились друг с другом или, может быть, это произошло бы гораздо позже. Как-то раз я сказал Вальтеру Иенсу, что тот из нас, кто переживет другого, должен будет написать некролог о Рихтере. Иенс сразу же принял это предложение и публично подтвердил это соглашение, когда наши пути уже давно разошлись.

Это была совершенно необычная дружба — не только самая продолжительная и значительная в моей жизни, но, я уверен, и самая удивительная. Мы встречались на заседаниях «Группы 47», а позже на Клагенфуртском конкурсе соискателей премии имени Ингеборг Бахман; мы вместе вели телевизионные дискуссии, прежде всего в Берлине; иногда я приезжал в Тюбинген, а иногда и Иенс, большей частью по делам, приезжал в Гамбург или во Франкфурт; вместе с женами мы ездили на фестивали в Зальцбург или Байройт. Но все это происходило лишь несколько раз в году. Главное же заключалось совсем в другом, в том, что задолго до изобретения телефонного секса мы начали дружить по телефону.

Сначала мы перезванивались раз в неделю, потом чаще и, наконец, почти ежедневно. Разговоры длились двадцать-тридцать минут, иногда целый час или того больше. Диалог, растянувшийся на десятилетия, имел важные причины: нам обоим, Иенсу и мне, нужен был разговор, мы зависели от обмена информацией и мнениями, от дискуссий, — хотя и в силу разных обстоятельств, связанных как с нашим складом ума, так и с ситуациями, в которых мы находились.

В Гамбурге, где мы жили с 1959 по 1973 год, я оказался обреченным на существование в режиме монолога — за чтением следовало писание, за писанием чтение. Общение, которого я был практически лишен, советы коллег, которые хотелось бы чаще слышать, дружеские предостережения и одобрение, в которых я настоятельно нуждался, — все это я обрел в телефонных разговорах с Вальтером Иенсом. А как обстояло с ним, который в Тюбингене постоянно находился в большой компании коллег и учеников — совсем не так, как я в Гамбурге? Нет, конечно, в Тюбингене он не был изолирован. Тем не менее не столь уж неверным будет предположение, что он и там, как в «Группе 47», испытывал некоторое одиночество.

Может быть, самое важное высказывание об Иенсе принадлежит ему самому. В интервью, опубликованном в 1998 году, он назвал себя «человеком со сломанным опытом». И еще: «Я не могу воспринимать жизнь во всей ее красочности. У меня отсутствует чувство реальности, понимаемое в самом широком смысле». Тем самым Иенс сказал, что отсутствовало в его романах и рассказах, в драматических произведениях, написанных для сцены, для телевидения или радио, — жизнь в ее красочности.

Он любит возвышенную игру с темами и тезисами, с вопросами и формулами, с мыслями и традицией, вернее, с тем, что передается из поколения в поколение. Но это игра не художника, а интеллектуала. Иенс, как и я, — завсегдатай литературного кафе, не имеющий такого кафе. Нашим кафе был телефон. Его стихия — не чувственно воспринимаемое, а дискурсивное. Поэтому его эпические и драматические попытки — не более и не менее как доказательства тезисов. Его важнейшие работы — речи, эссе и трактаты.

Так что не случайно, а, скорее, поучительно и логично то обстоятельство, что в обширном творчестве Иенса отсутствует эротическая тема: «Меня никогда по-настоящему не прельщали эти сюжеты. Нет, писать об эротическом я не хотел». Его противники утверждают, что Иенс не в состоянии отличить фугу Баха от вальса Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Это невероятное преувеличение. Но когда мы начинали говорить о Вагнере, — и на эту тему Иенс высказывался тонко, обнаруживая немалые знания, — у меня всегда складывалось впечатление, что он смело интерпретирует произведения композитора, не обращая внимания на музыку. Похоже, он считал ее каким-то мешающим, по крайней мере излишним, элементом.

Своим главным свойством он называл любопытство. Только на первый взгляд кажутся противоречащими друг другу отсутствие у Иенса чувства реальности и ощущение сильного, нескрываемого и едва ли утоляемого любопытства — в действительности одно вытекает из другого и создает основную черту его личности. И именно эта черта превращала его в выдающегося, уникального собеседника. Что бы я ему ни рассказывал, он всегда задавал вопросы, доказывавшие, как внимательно он слушал и что тема действительно интересовала его. Только однажды Иенс досадливо прервал меня — когда я спросил его, идет ли и в Тюбингене такой же ужасный дождь, как и в Гамбурге. Этого он не мог вынести: «Ты что, совсем свихнулся? Что нам, беседовать о погоде, как моя теща?» Правда, были темы, о которых он, если я не ошибаюсь, никогда со мной не заговаривал, — мои переживания в Варшавском гетто, опыт членства в компартии Польши и на дипломатической службе.

Литература и литературная жизнь — вот о чем мы говорили. Приветствий и вопросов, например о настроении и самочувствии, никогда не было, разговор начинался с места в карьер, примерно так: «Статья Бёлля совсем неплоха, но мало отредактирована». Или: «То, что написал Андерш, слишком поверхностно, он мог бы и не браться». Или: «Критическая статья о новелле Бахман — сплошная ложь». О каких статьях шла речь в этих кратких высказываниях, ни разу не было упомянуто. Мы оба знали, какие газеты читаем.