Молодость с нами - Всеволод Кочетов

Он решил, что не уйдет с трибуны до конца демонстрации и к мосту через Ладу не пойдет, переедет реку на пароходике, пусть Варя подождет-подождет, рассердится на него и уедет домой. Да, пусть она на него рассердится. Так будет лучше.

Решение было найдено, на душе стало спокойней. Павел Петрович ушел с трибуны, купил в буфете за трибуной пирожок и принялся его рассеянно жевать. К нему подошел директор его бывшего завода, Лобанов, и сказал, что он слышал об очень интересном деле, о том, что один из сотрудников института предложил новую конструкцию мартеновской печи, в которой факел пламени располагается не параллельно поверхности плавящегося металла, а идет на нее сверху вниз, вертикально. Павел Петрович ответил, что да, есть такой проект. Надо бы его проверить. «Давай у нас проверим, — предложил Лобанов. — Ведь это же действительно интересная идея». Они вытащили из карманов записные книжки и принялись в них чертить возможные схемы нового устройства мартеновской печи.

Так они простояли за трибуной до самого конца демонстрации, до тех пор, пока не опустели трибуны и вся площадь, усеянная бумажками, цветами, флажками. Только тогда попрощались, условившись непременно встретиться после праздников и продолжить разговор.

Подняв воротник, Павел Петрович шел по улицам среди группок отставших демонстрантов, которые свертывали знамена и транспаранты и спешили к грузовым машинам, ожидавшим их в ближних переулках. С медленного шага он незаметно для себя переходил на все более быстрый и к мосту через Ладу подошел как человек, который очень спешит.

Перед ним стояла Варя, озябшая на ледяном восточном ветру, задувавшем вдоль Лады. Туфли она промочила, потому что на мостовых и на тротуарах хлюпала слякоть от растаявшего снега. Но в глазах у нее было столько тепла, что Павлу Петровичу стало нестерпимо стыдно за его мысль удрать на пароходике через Ладу.

— Варенька, — сказал он, радуясь, что не сделал этого. — Надо непременно ехать к нам домой и сушиться.

Ехать было не на чем, все трамваи и автобусы были переполнены возвращающимися с демонстрации, такси не поймаешь. Решили идти пешком, но как можно быстрее. Шагая рядом, Павел Петрович посматривал на Варю. На ней совсем и не было той пестрой вязаной шапочки, которую он силился рассмотреть с трибуны, а была маленькая зеленая шляпа, которая хорошо шла к серому Вариному пальто.

Когда пришли домой, Варя вся тряслась от холода, у нее были совершенно мокрые ноги и посинели губы. Павел Петрович достал ей Олины валенки, поспешил затопить плиту в кухне, и они сели на кухонные табуреты возле кухонного стола. Варя постепенно согревалась, ей было хорошо и было все равно, что в ее жизни случится с нею дальше. Пусть через час, через тридцать минут Павел Петрович одумается, заставит ее надеть мокрые туфли и скажет, чтобы уходила. Она наденет мокрые туфли и уйдет. Но зато этот час или тридцать минут никто никогда у нее не отнимет.

Павел Петрович жаловался на Олю. Варя сказала, что Оля, видимо, уже стала женой Виктора Журавлева, во всяком случае живет она у Журавлевых, куда Варя заходила дважды. Там перегородили комнату дощатой перегородкой, такой — не до самого потолка, оклеили перегородку обоями. В одной половине… — Варя пожала плечами, — так, во всяком случае, говорит Оля… в одной половине живут она и мать Виктора Журавлева, в другой — сам Виктор. Этот Виктор Журавлев очень хороший молодой человек. Они будут хорошо жить. Придет время, Оля одумается и попросит прощения у него, у Павла Петровича, пусть Павел Петрович не огорчается, не мучается так, все будет хорошо.

Варя изо всех сил старалась утешать Павла Петровича. Но слушать ее Павлу Петровичу было невыносимо больно. У него не стало дочери, над силой и авторитетом отца взяла верх более мощная сила — сила любви.

В плите гулко трещали еловые поленья, за лето высохшие, как порох. От плиты шло тепло по всей кухне. Варины чулки, подвешенные над плитой, быстро сохли, от них перестал идти пар. Сушились и туфли, положенные на крышку от кастрюли. Варя была счастлива в этой странной бивуачной обстановке. А Павла Петровича вновь томило сомнение: зачем он привел Варю, зачем мучает ее?

Он думал, что Варя от него чего-нибудь ждет. А Варя ничего и не ждала. Она любила, была с любимым человеком, чего же еще ей надо? Разговоров? Не надо разговоров. Слов уверения? Не надо и этих слов. Он может молчать, сидеть и смотреть, как в отверстиях печной дверцы пляшет огонь, — пусть так сидит и молчит — она будет смотреть на него и запоминать, запоминать каждую черточку на его лице, каждое его движение, каждый жест. Он может бранить ее, ворчать на нее — пусть, она будет слушать и запоминать каждую интонацию его голоса. Что бы он ни делал — все хорошо, хорошо, хорошо.

Так прошли два часа. Павел Петрович устал от необходимости говорить, он устал от сомнений, от борьбы с самим собой. Он сказал откровенно:

— Я вам очень благодарен, Варенька, что вы пришли. Спасибо, большое спасибо. Но теперь вам, пожалуй, надо идти. Впереди еще целые полдня и весь вечер, вас, наверно, ждут ваши молодые друзья. Я виноват, что оторвал вас от них. Очень виноват и искренне раскаиваюсь.

Меж глаз на лбу у Вари собралась складочка — и это было все, чем она ответила на обидные, смертельно обидные слова. Но она была к ним готова. Она рассчитывала на полчаса, на час, а получила целых два часа. Она отвернулась, надела свои высохшие чулки и не совсем досохшие туфли, встала и пошла в прихожую. Она там надела шляпу перед зеркалом, Павел Петрович подал ей пальто. Варя попрощалась и вышла за дверь на лестничную площадку. Павел Петрович вернулся в кухню, в тепло.

Он не подозревал, что Варя все еще стоит на лестничной площадке, держась за перила. По щекам ее впервые за все время жизни в этом городе бежали слезинки. Ей было жалко Павла Петровича, она видела, что он страдает, она знала, что на него обрушилась клевета, от него ушла Оля, он один, одинок; откуда он берет силы переживать это все? Нет, она не ошиблась в нем, он человек, достойный великой любви, не какой-нибудь ее, Вариной, маленькой, девичьей, а великой любви таких женщин, о которых писал Некрасов, которые в самых тяжких испытаниях оставались верными своей любви и до последнего часа жизни стояли рядом со своими любимыми, поддерживая их, утешая и любя, любя, любя. Она не должна была уйти, не имела права оставить Павла Петровича в таком состоянии. Она поступила не так, как те женщины, она оказалась слабой, глупой, пустой.

Варя медленно шла вниз по лестнице, повторяя себе, что она слабая, глупая и пустая.

Минут пятнадцать спустя, подойдя к окну в столовой и машинально трогая рукой сухой листик увядшей розы, которую давным-давно никто не поливал, Павел Петрович увидел Варю. Она переходила улицу. Павел Петрович удивился: где же она была? У него дернулись руки — распахнуть окно и окликнуть, пусть вернется. Потом он подумал, что лучше спуститься и догнать.

Пока он так думал, Варя дошла до угла, оглянулась на знакомые ей окна и свернула за угол.

Павел Петрович вытер рукавом повлажневший лоб.

В тот черный день блужданий под дождем по мокрому городу Оля пришла к Журавлеву. Она позвонила ему из автомата в Торговом дворе. Журавлев был дома, потому что ту неделю работал в ночные смены. Оля сказала, что он ей очень нужен, что она его будет ждать, и она ждала, сидя на диване в посудном отделе главного универмага.

У прилавков толпилось много народу, больше женщины всех возрастов — от восемнадцати до семидесяти, от таких, которые еще только с сердечным трепетом думают о предстоящем замужестве, и до таких, которые собираются праздновать золотую свадьбу. Они рассматривали и покупали хрусталь — вазы, вазочки, кувшины, бокалы, рюмки, какие-то подносики и чаши. Они или выхватывали друг у друга из рук сверкающие всеми огнями хрупкие предметы и ссорились из-за них, или, напротив, мирно советовались, какая ваза красивее, какие рюмки практичнее, для чего можно применить вот тот цилиндрический сосуд.

Оле было странно видеть эту толчею, этот азарт покупательниц, слышать их разговоры. Кому нужны, думала она, все эти банки и склянки. Какая глупость обзаводиться, обрастать вещами. Неужели эти женщины не понимают, что в жизни может прийти такой день, когда вся чепуха, которой они так старательно окружали себя и так рабски ей подчинялись, утратит всякую ценность, превратится лишь в предметы горьких воспоминаний.

Журавлев вошел быстро, быстро пробежал вдоль прилавков, всматриваясь в покупательниц, увидел Олю и сел возле нее.

— Что случилось, Ольга? Ты совсем зеленая. Когда приехала? Почему не сообщила заранее?

Оля покачала головой из стороны в сторону, как бы отбрасывая все эти его вопросы за полной их ненужностью, и сказала:

— Витя, что делать? Ты мужчина, скажи… Я ушла из дому, я никогда в него не вернусь…