Черный день - Алексей Доронин

Победа над болезнью пришла неожиданно. Просто на седьмой день он понял, что чувствует себя если не хорошо, то уж не хуже, чем до облучения. Он по-прежнему мерз, но его больше не морозило. Лихорадка отступила, и все остальные симптомы постепенно сошли на нет.

Его заслуги тут не было. Эта была битва, которую выиграл не он, а его организм. Саша ему нисколько не помогал. Он ничего не знал о курсах лечения антирадиационными препаратами, да и диета его разнообразием не отличалась.

Природа не дала ему ни экстраординарной силы, ни сверхъестественной ловкости. Не наградила она его и избытком ума. Интеллектом — может быть, а вот умом он явно уступал многим смышленым двоечникам. Зато одной вещью она одарила его щедрою рукой — живучестью. В годы, когда восемьдесят процентов новорожденных появлялись на свет с целым букетом патологий, Данилов родился здоровым.

Таковым же он мог и умереть, если вспомнить, сколько раз он, движимый жаждой исследования, находил на свою голову неприятности, стоившие ему множества шишек и шрамов. С ранних лет встречи с твердыми предметами — мебелью, дверями, качелями на детской площадке — часто заканчивались печально для маленького Саши. Чудом ему удалось благополучно пережить детство, но с началом пубертатного периода столкновения не прекратились. Стала больше масса тела, костная и мышечная, но нервная система не поспевала за ростом организма, да и координация движений оставляла желать лучшего.

Он редко болел. Если судить по мировой литературе, то для людей его темперамента это не характерно. Согласно клише, меланхолик должен быть бледен как поганка, постоянно хворать, непременно быть астматиком, аллергиком и диабетиком. Но Саша выбивался из этого стереотипа и был очень жизнестойким пессимистом.

Даже образ жизни, который он вел в студенческие годы, не смог загнать его в могилу. Полное отсутствие режима, бессонные ночи через одну, физическая зависимость от компьютера, рацион, состоящий почти исключительно из углеводов — все это способно подорвать даже богатырское здоровье. Ему же удалось угробить только зрение и, в меньшей степени, зубы. Остальное сохранилось до двадцати двух лет почти нетронутым — здоровое сердце, сильный иммунитет. Редкие хвори парень переносил на ногах. Что говорить, Александр ни разу не воспользовался страховым полисом, ни одного дня в институте не пропустил по болезни. Ему достался бесценный капитал, который он абсолютно не ценил. Ни разу в жизни ему не пришло в голову поставить знак равенства между счастьем и здоровьем.

От вынужденного безделья у Александра впервые после катастрофы возникла потребность доверить мысли бумаге. Благо под рукой был карандаш, которому не страшен мороз, и записная книжка в кожаном переплете. Нет, он не собирался вести дневник, хотя понимал, что тот мог бы стать ценным историческим документом.

Ну ее в баню, эту историю. Его собратьям по несчастью сейчас не до чтения, а до той эпохи, когда у потомков появится время заниматься археологией, бумага не долежит. Так что писать он будет исключительно для себя. Саша никогда не понимал людей, которые ведут дневники и скрупулезно заносят туда все, начиная от вскочившего прыщика. Глупость это пополам с манией величия. У него даже блога в живом журнале не было. Поэтому он ограничится краткими заметками на полях. Возможно, это поможет ему привести в порядок свои мысли. А не поможет — листы пойдут на растопку на следующем привале.

Конечно, приятнее описывать крушение мира, сидя в теплой квартире и наслаждаясь всеми благами цивилизации. А писать про конец света после его начала — что может быть нелепее? Зато честно. Ни грамма выдумки, в отличие от графоманов, сочинявших страшилки на потребу публике.

Что можно сказать об «этом» конце света? Это не христианский апокалипсис, после которого всех ждет Страшный суд и Царство Божье. Тут ими и не пахнет. Это, скорее, языческие Сумерки богов.

Данилов взял лист бумаги и написал на нем одно слово — «Рагнарок». Вообще-то, правильнее «Рагнарёк», как в «Эдде», но тогда поди, зарифмуй. Тут он понял, что чего-то не хватает. Скрепя сердце парень достал из стенного шкафа свечку и зажег ее. Ну не при фонарике же творить!

Фитилек загорелся ровно, и тусклый огонек показался его отвыкшим от света глазам необычайно ярким. Сложнее всего было написать первую строфу, а дальше все пошло как по маслу. Через четверть часа творение было готово. В этот момент Саша чувствовал себя если не Пушкиным, то доктором Живаго из одноименного романа.

Надежды у нас больше нет,Человек человеку — враг.Бледнеет последний рассвет,Завтра землю укроет мрак.Предвещал много лет назадНашу участь седой пророк.Будет сечь нас железный град —Приближается Рагнарок.Все, что было — исчезнет вмиг,С неба спустится древний страх,Захлебнется последний крик,Все, кто жил — обратятся в прах.Все окутает черный дым,Гибель хлынет со всех сторон.Позавидуй сегодня им:Предстоит им кормить ворон.Твоя участь стократ страшней:Обречен в тишине вековТы скитаться среди теней,Избежав ледяных оков.Проклянешь ты тот день и час,Когда Смерть, помахав рукой,Сохранит тебя про запасИ не даст обрести покой.Предвещал много лет назадТвою участь седой пророк.Будешь смерти своей ты рад.Приближается Рагнарок…

Вот так. Недурно, хотя и не шедевр. Надо бы добавить кое-куда аллитерацию, но не лезет. Только Пушкин тут не при делах. Это похоже на Бальмонта, Гумилева или Брюсова. Серебряный век, декаданс.

Сашино настроение снова пошло в гору. Его обычное расположение духа можно было охарактеризовать как спокойно-подавленное. Сейчас оно ни выше, ни — слава богу — ниже не стремилось. Но он еще помнил времена, когда оно ни с того ни с сего вдруг как с цепи срывалось. Тогда стрелка в его внутреннем барометре начинала скакать как бешенная. Парень знал, что если суметь прервать качание этого маятника в его высшей точке, то можно целый день наслаждаться относительным покоем. Сделать это довольно трудно, но тут могла помочь вкусная еда и минимальный комфорт быта.

Под завывания вьюги за окном он и не заметил, как заснул прямо над «рукописью», свернувшись при этом калачиком, что могло показаться несолидным для человека его возраста и роста. Но Саше так нравилось. Он и раньше часто спал в позе зародыша, прижав ноги к животу. Видимо, это помогало ему переноситься в то время, когда он только готовился к встрече с этим миром. Дольше положенного срока на три недели, будто всеми силами он пытался оттянуть этот момент.

На восьмой день Данилов почувствовал себя окрепшим и готовым продолжить путь. Перед уходом он еще раз прошелся по квартире с фонариком и проверил все шкафы. До этого дня он был не в той форме, чтобы заниматься тщательным осмотром. «Я не вор, — в который раз парень себе. — И не мародер. Я просто беру то, что мне нужно, на время, попользоваться».

Поиск принес свои плоды, хоть и невеликие. Предметов, полезных в быту выживальщика, в квартире не нашлось. Из теплой одежды — только старый свитер. В холодильнике повесилась мышь; зато в хлебнице нашелся засохший батон, в кухонном шкафчике — полбутылки подсолнечного масла, немножко меда на донышке литровой банки, а он полезен при простуде, килограмм гречневой крупы и бутыль уксуса. Мало ли, вдруг и он пригодится. Саша не побрезговал он даже малиновым вареньем, покрытым сверху толстым слоем плесени, который можно было счистить. Не густо, но не пропадать же добру.

Укутавшись как немец под Москвой, Данилов вышел на лестничную площадку и захлопнул дверь, отрезая себе путь к отступлению. Только вперед. Спасибо этому дому, пойдем к другому. Без всякого сожаления он оставил позади место, где думал упокоиться навеки.

Из своей недолгой жизни Саша пока извлек только один вывод. Чтобы добиться хоть чего-то, нужно идти вперед, не оглядываясь и не задумываясь. Остановись на минуту, начни размышлять — и ты уже потерял темп, засомневался. Ты уже задаешь себе ненужные вопросы: «Долго ли еще?», «Куда я приду?», «Что ждет меня там?» и самый страшный — «Есть ли в этом смысл?»

А это первый шаг к тому, чтобы плюнуть, повернуть назад и вернуться к тому, с чего начал — к нулю. Потому что смысл во всем, может быть, и имеется, но человеку, ввиду слабости его ума, он обычно недоступен.

Александр догадывался, каким будет конец его пути. Не жизненного, здесь он у всех один, а конкретного пешего перехода Новосибирск — Прокопьевск. Он догадывался и все равно продолжал идти. Ведь оставалось совсем немного. Каких-то двести километров.