Цимес - Борис Берлин

что из-за этого никогда не смогу здесь рисовать, и даже рассказала об этом маме. Мама засмеялась и ответила, что телевизору, наверное, просто скучно и не с кем поговорить и что я, конечно же, сильнее его.

Она очень изменилась. Бабушка Алекс считает, что во всем виноват «этот человек» — так она называет того мужчину, из-за которого мы уехали от папы. Еще ей не нравится быть бабушкой, вернее, само это слово. С самого начала она сказала, что вовсе не чувствует себя старухой и хочет, чтобы я называла ее просто Алекс. Может быть, когда-нибудь так и будет, а пока я разговариваю по-прежнему только с мамой.

Так вот, про «этого человека». Я никогда его не видела, но мне кажется, что он присутствует в нашем доме почти все время, хотя мама не говорит о нем ни слова. Вечерами она часто уходит, а возвращается красивее и, может быть, счастливее, чем была. Я за нее рада, хотя… нет, она не стала мне чужой — она стала не только моей. Оказывается, он приезжал в Мексику по каким-то своим делам, и надо же было им с мамой случайно встретиться. Все очень похоже на то, как когда-то она встретилась с папой. Так говорит Алекс. Тогда они уехали отсюда, чтобы быть вместе. А теперь, наоборот, чтобы быть вместе с «этим человеком», маме пришлось сюда вернуться. Странно, как все замкнулось. Продолжу завтра.

Только что от меня ушла Алекс. Я записываю услышанное от нее сразу, не дожидаясь завтрашнего дня, ведь у меня в голове сейчас океан слов, и все они рвутся наружу из своих коробок. Она рассказала мне про моего дедушку — маминого папу. Я запишу ее рассказ слово в слово, это нетрудно — слова ведь не исчезают. Не важно, скачут ли они, как зайцы, или просто перешептываются друг с другом о чем-то своем, — забыть их невозможно.

«Мы с твоим дедушкой познакомились случайно, хотя чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что случайностей не бывает. Может быть, ты об этом уже догадываешься или просто знаешь, ведь в тебе и его кровь тоже. Ты сама и есть лучшее подтверждение этой мысли. Мне было двадцать два, я училась на последнем курсе Суриковского института. Навряд ли тебе это о чем-то говорит, это просто часть моей жизни. Самой лучшей, самой близкой моей подругой была Тамара, или Тамрико, так ее звали все. Она была родом из Тбилиси, из семьи грузинских евреев, хотя тогда это не имело для нас никакого значения, мы просто учились в одной группе. У нее был жених, и летом, после окончания института, в Тбилиси должна была состояться их свадьба. Разумеется, она пригласила и меня, и я поехала. То, что произошло дальше, — это или мистика, или судьба, или боюсь даже думать что, хотя поняла я это, лишь когда увидела тебя. Теперь… теперь, мне кажется, я знаю ответ. Несмотря на то, что свадьба должна была быть светской, неделей раньше состоялось обручение по еврейской традиции, когда для всех остальных мужчин на невесту налагается запрет. Там все и случилось, и знаешь, как будто это было вчера. Один из друзей жениха… Его звали Давид, он был в черном костюме и ослепительно белой рубашке. Дело не в том, что он был красив, красив по-мужски, и не в том, что я увидела его и пропала. Мы с ним пропали одновременно. Оба и сразу. И уже ничего не надо было объяснять ни себе, ни друг другу. На следующее утро он заехал за мной, чтобы показать город, и все произошло, и не было в моей жизни ничего прекраснее. Но… Давид был сыном раввина, как раз того самого, что проводил обручение моей Тамрико. С самого начала и он, и я знали, что не сможем быть вместе. Отец никогда не позволил бы ему на мне жениться, а пойти против воли отца… На вокзале, перед самым отъездом, Тамрико передала мне его письмо. Я помню его на память — каждое слово. Вот что там было:

“Не удивляйся и не спрашивай почему, я не смогу тебе ответить. Я знаю то, о чем ты еще не догадываешься. У нас с тобой родится дочь, наше с тобой дитя. По причинам, которые тебе известны, я никогда не смогу ни признать ее, ни дать ей свое имя, но ничто не может помешать мне помнить тебя и любить ее. Ничто не может помешать мне молиться за вас. Со временем ты поймешь многое, а пока просто верь мне: наши пути слились, и не в человеческих силах их разъединить. Поверь, и все исполнится. Назови ее Этери. Прощай”.

Я не буду говорить о своих чувствах — они понятны, и дело не в этом. Главное — именно так все и случилось. Родилась твоя мама, и хотя, видит бог, я хотела дать ей другое имя, но…

Замуж я так и не вышла, хотя мужчины в моей жизни, конечно, были, но и Давида больше не видела никогда — да и зачем? Жизнь шла своим чередом, и я стала тем, кем стала. Пока Этери не исполнилось двадцать, мне приходили деньги, два-три раза в год и довольно крупные суммы, — разумеется, я понимала, от кого и почему. С Тамрико мы встречались достаточно редко, лишь когда она бывала в Москве. О Давиде она не упоминала ни разу, а я не спрашивала. Лишь однажды — Этери было уже лет четырнадцать или пятнадцать — она обмолвилась, что он пошел по стопам отца, то есть стал раввином. С тех пор я не знаю о нем ничего. Я вспоминаю об этой истории нечасто: сорок шесть лет — это долго. Но вот появилась ты и твои картины… Не потому, что я кое-что понимаю в этом и даже кое-что могу, но я чувствую в них, в тебе еще что-то, чему нет названия. И я спрашиваю себя: может быть, круг замкнулся?