Товарищ Ганс - Александр Рекемчук

— Рот фронт!

Мальчишка удовлетворенно кивнул. Насупленные брови его подобрели.

— Отто, — сообщил он, ткнув себя пальцем в грудь.

— Саня, — ткнул себя пальцем в грудь я. На этом наша первая беседа и закончилась. Потому что из дома, из подъезда, завидев наше прибытие, выходили все новые и новые люди. По-видимому, они, эти люди, тоже вселились сюда совсем недавно, немногим раньше нашего, но уже успели рассовать по углам свой скарб и уже по этой причине чувствовали себя старожилами, и вот, завидев, что приехала еще одна машина, они заспешили навстречу: с приездом, дескать, добро пожаловать, не требуется ли вам какая помощь?

Надо заметить — а я это заметил сразу, — что все они были одеты совершенно одинаково, на один манер, будто их всех только что выпустили из одной швальни, где повзводно и поротно обмундировывают солдат, но выдают им при этом не военную, а штатскую одежку.

На всех без исключения были надеты корявые швейпромовские пиджаки в полоску, с торчащими лацканами, такие же полосатые брюки очень щедрого покроя, и у некоторых эти брюки были заправлены в тупоносые хромовые сапоги.

Короче говоря, все эти люди были одеты с той завидной непритязательностью, с какой одевались в ту пору миллионы граждан — от счетоводов до наркомов.

Одинаковость их одежд тем более бросалась в глаза, что все люди, вышедшие из дома нам навстречу, были самых различных национальностей и говорили они на разных, неизвестных мне языках.

— Салуд, компаньерос! — белозубо улыбнулся смуглый, почти чернокожий парень, худой и подвижный, как ящерица (звали его Алонсо), и, взвалив себе на спину дубовый комод, потащил к подъезду.

— Коман эт-ву зариве? — предупредительно осведомился у мамы Гали высоченный красавец с румянцем во всю щеку и пышной вьющейся шевелюрой. (Его имя — Франсуа, как это я потом узнал, — избавляло его от необходимости сообщать дополнительно, из какой страны он родом: Франсуа — тут уж все вместе: и кто и откуда.)

— Ай эм плиизд ту миит ю! Гибсон… — оттеснил этого красавца человек с колючей щеточкой седых усов на обветренном лице. И, нагрузив товарища вязанкой стульев, укоризненно сказал вслед: — Он очень много… разговаривайт!

— Выскочил!.. — сообщил маме Гале приятную новость застенчивый и лысоватый мужчина в очках.

— Кто? — перепугалась Ма, и тотчас же глаза ее озабоченно заметались. Уж известно, кого они искали, эти глаза.

— Я, — утешил ее мужчина в очках. — Моя фамилия Выскочил.

Самые смешные на свете фамилии бывают у чехов. Он приладил на плечо тяжелый узел, в котором — внутри, в глубине, в мягком — что-то домовито позвякивало.

— Ян Бжевский…

В общем, наш грузовик опустел мигом.

Ма чуть растерянно, чуть смущенно смотрела на все это разноязыкое и шумное общество, проявившее к нам, а особенно к ней, такое внимание.

— Мы тут иметь… целы Коминтерн! — значительно подняв трубку, объяснил ей Карл Рауш, первый из наших новых знакомых.

Мясистое лицо его просияло какой-то одухотворенной, отеческой радостью. По-медвежьи обхватив плечи Ганса, он крепко его обнял.

А мое внимание снова отвлеклось от этого мудреного взрослого мира.

Из дома, из нашего подъезда, выбежала девчонка. Не та, о которой я уже рассказал. Другая. Еще одна. Огромный бант на тощей, как бечева, косичке. Прыгал за ее спиной из стороны в сторону, вверх и вниз. Под мышкой она держала двухцветный мяч.

Она выбежала на крыльцо и сразу сощурилась от яркого мартовского солнца. Нос ее при этом очень потешно сморщился в мелкие складочки.

Когда же глаза ее чуть освоились с солнцем и она обрела способность видеть все окружающее, то в первую очередь, конечно, уставилась на меня. С явным; любопытством.

Им, девчонкам, всегда очень интересно, когда в доме появляется новый мальчик.

Я же, порядком ошарашенный всем, что сегодня уже видел здесь и слышал, стал лихорадочно искать в уме какие-нибудь иностранные слова — может, что-нибудь и застряло, — но обнаружил, что из всех из них остались в памяти лишь два. И то давно знакомых.

Ну что ж. Вполне достаточно.

Я поднял сжатый кулак.

— Рот фронт!

Девчонка, заслышав это, переложила свой двухцветный мяч под другую руку и с готовностью взметнула кулачок.

— Рот фронт!

Договорились. Хорошо. Попробуем двинуться дальше.

— Саня, — ткнул я себя пальцем в грудь.

— Таня, — ткнула себя пальцем в грудь девочка.

И не успел я еще осмыслить происшедшее, как бант на тощей косичке заметался из стороны в сторону, мяч, выроненный из рук, поскакал, по ступенькам, а сама девочка залилась смехом, и нос ее опять уморительно сморщился.

Двухцветный мяч, как собачонка, которую долго продержали взаперти, а потом, наконец, пустили гулять, весело, вприпрыжку убегал от крыльца…

Она бросилась за ним — догонять.

И, догоняя, все оглядывалась, все хохотала, и бант каким-то чудом — сам по себе — порхал над ее головой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Эта девчонка, Таня, а по фамилии Якимова, оказалась не только моей соседкой, а, как вскоре выяснилось, еще и моей одноклассницей. Мало того. Мать девчонки — Софья Никитична Якимова — была в этом классе учительницей. А Танькин отец, как впоследствии я узнал, работал на том же заводе, что и Ма, что и Ганс…

Мир тесен. Мир был довольно тесен в ту пору, о которой я веду рассказ. Впрочем, и теперь, по моим наблюдениям, он не сделался просторнее — наоборот

Но об этой девчонке и вообще о Якимовых я не стану покуда вдаваться в подробности. Сначала я расскажу об иных обитателях нашего нового дома.

И здесь необходимо сделать одно разъяснение.

Обитатели нашего дома были в своем большинстве иностранцами. И среди этого большинства большинство калякало по-немецки — это был их родной язык.

И вас, конечно, удивит, как это я мог с ними общаться, как я мог понимать, что там они говорят между собой, и как я им мог отвечать, когда они меня о чем-нибудь спрашивали.

Так вот, хотите верьте, хотите нет, а уже через месяц после того, как мы поселились в этом удивительном доме, напоминающем Ноев ковчег, я понемножку стал понимать немецкий язык, а еще через месяц — кое-как говорить. И дело тут вовсе не в каком-то особом моем таланте — никаких талантов у меня сроду не было и в дальнейшем не обнаружилось. Но если вокруг тебя целый день с утра до вечера и день за днем калякают на чужом языке, а тебе интересно, о чем это они, а иной раз даже подумаешь, что это они про тебя, к тому же вдруг ни с того ни с сего к тебе лично обращаются на иностранном языке, а ты стоишь как пень, моргаешь глазами и ничегошеньки не понимаешь, ни единого слова, то будьте уверены, что это самый лучший и самый испытанный на белом свете способ изучать иностранные языки, и уже через месяц вы станете разбираться, про что это лопочут окружающие вас люди, а еще через месяц сами начнете лопотать на иностранном языке — да так, что будь здоров…

Правда, наука эта мне впрок не пошла. Когда чуть позже в школе нас стали обучать немецкому языку, то едва мы продвинулись страницей дальше этих двух потрясающих дур — Анны унд Марты, — которые сначала «баден», а потом «фарен нах Анапа», — мои успехи неизменно оценивались жирной двойкой, или, как это тогда называлось, «плохо».

Меня губило произношение.

Дело в том, что люди, проживавшие в нашем доме и изъяснявшиеся между собой на немецком языке, вовсе не были немцами. Они были австрийцами по национальности и почти все уроженцами Вены. Поэтому изъяснялись они между собой на особой разновидности немецкого языка — на венском диалекте. А этот диалект столь же похож на классический «берлинер дейч», как живые беседы одесского базара на диалоги в Художественном театре. Настоящие немцы, заслышав лишь начало фразы, сказанной на венском диалекте, тут же впадают в корчи и умирают на месте от смеха…

Я видел только одного настоящего немца, вернее, одну настоящую немку, которая не умерла от смеха, заслышав венский диалект. Это была преподавательница немецкого языка в нашем классе. Она не смеялась. Она бледнела как полотно от возмущения, когда я начинал зачитывать по учебнику дальнейшие веселые похождения Анны унд Марты, пользуясь произношением и интонациями моих соседей по дому; она бледнела как полотно, говорила «генуг», что значит «хватит с меня», и ставила жирную двойку.

Но для истории, которую я рассказываю, вполне достаточно венского диалекта, и люди, о которых я веду речь, успешно обходились им. Они и миловались и бранились на этом диалекте, здоровались и прощались, смеялись и плакали, говорили о погоде и работе, о насущном хлебе, о мировой революции — они друг друга вполне понимали на этом диалекте, и, что особенно важно, я тоже стал понимать, о чем они говорят.

Чаще всего мы бывали у Раушей, благо жили они этажом ниже нас. Мы — это Ганс и я, поскольку мама Галя как-то не сумела свести дружбу с фрау Эльзой Рауш, Сперва не сумела, а после и не старалась.