Видеозапись - Александр Нилин

Динамовский стадион, как эпицентр большого футбола, проецировался на каждый двор.

Дворы никого и ничего не копировали.

Они существовали ежедневно как бы в свете луча, мощно исходящего из овала «Динамо».

Мы не подражали – мы перевоплощались.

Я опускаю с немалым сожалением воспоминания о дворовом футболе. Соблазн очень, очень силен, но в работах литераторов моего поколения – у Анатолия Макарова в «Футболе в старые времена» – рассказано о нем талантливо и щедро. И нет сейчас нужды что-либо к тому приплюсовывать, неизбежно повторяя уже отраженное, тем более что это и не в жанре затеянной мной книги, обращенной к большому спорту и знаменитым спортсменам, а моя роль – лишь служебная, связующая, пояснительная.

Не вижу здесь и повода для публицистического отступления. Хотя совершенно согласен с теми, кто огорчен совершенным исчезновением в сегодняшней Москве и других больших городах дворового футбола. К мнению специалистов, считающих, что двор, самый обыкновенный двор, как ничто другое, способствует рождению и становлению нестандартной, непредсказуемой игровой индивидуальности, когда все неудобства площадки, помехи и препятствия, естественно громоздящиеся на пути рвущихся в игру, разношерстность и возрастная «безразмерность» в партнерстве и соперничестве, самодеятельность в организации, часто вопреки принятому и разрешенному старшими, когда все кажущиеся несоответствия и неблагоприятствования как раз и воспитывают в мальчишке жизнестойкость, самостоятельность, настойчивость– качества, без которых трудно стать большим спортсменом, к выводам специалистов я бы еще добавил, что не знаю лучшей, чем двор, модели обстоятельств, в которых характер или утверждает себя или наоборот, амортизируется инерцией.

…Сказал о перевоплощении, связанном с проекцией стадиона на мое детство, – и вспомнилась забавная подробность.

И сейчас, как я замечаю, с азартом и удовольствием играют в настольный футбол, в настольный хоккей. Я и сам несколько раз в них играл и с детьми, и со взрослыми.

Но ничего общего и похожего с игрой в пуговицы, чем так увлекались мы в самом начале пятидесятых годов, конечно же, не почувствовал.

Родителей эта игра сердила, по-моему, гораздо больше, чем самый разрушительный для обуви футбол во дворе. Там-то хоть все ясно и какая-никакая польза – не для головы, так для ног. А тут что? И зачем? В самой безобидности чудилась непонятная опасность.

Эту игру я смело бы назвал игрой воображения. Но воображения, привязанного к реальности очень крепко.

Мы разыгрывали, воспроизводили – ничего, однако, не инсценируя – тот именно футбол, что происходил на «Динамо». Известная условность правил – пуговица имела право на три хода – не могла стать препятствием на пути к полному правдоподобию. Расчерченная под разметку настоящего поля доска стола. Ворота с марлевыми сетками. Мы даже отчеты писали об играх, придерживаясь манеры, принятой в тогдашнем «Советском спорте», – после фамилии в скобках писали номер, под которым выходил игрок на поле (номер в те времена кодировал амплуа, допустим: «девятка» – центральный нападающий, «семерка» – правый край нападения; игроки были как традиционные маски итальянского театра: Пьеро, Арлекин…).

Ну в какое, скажите, сравнение может идти покупной, фабричный настольный хоккей или футбол, где фигурки игроков друг от друга отличимы лишь степенью неисправности?

А пуговицы надо ведь еще найти, выпросить и потом подобрать в команду – чем не селекция?

Интересно, что большинство из тех, с кем играл я в пуговицы, стали журналистами, правда, не спортивными. Поэтому я их не называю – они заведуют теперь отделами в солидных изданиях, члены редакционных коллегий.

У одного из теперешних заведующих, болельщика московского «Динамо», в команде была плоская, желтая пиджачная пуговица. Она называлась «Бесков».

И как же удивительно соответствовала она своему имени!

Она действительно на полном, как говорят артисты, серьезе являла в миниатюре образ выдающегося, популярнейшего динамовского форварда – передавала его меткость, элегантность лучше любого из написанных о Бескове очерков.

Однажды я играл этим комплектом пуговиц, изображая «Торпедо», – и, по идее, желтой пуговице предстояло стать Александром Пономаревым. И ничего не получилось – стилевое расхождение сразу же стало очевидным для всех нас. Позже у нас появился «Пономарев», приближавшийся по «индивидуальности» к оригиналу. Да и всем знаменитым игрокам мы в итоге нашли достойных дублеров-исполнителей.

Но «Бесков» оставался вне конкуренции по соответствию, по верности натуре. Да и вообще лучшей, «талантливейшей» к настольному футболу из всех пуговиц, которых я видел. Играющий ею, как нам казалось, не может в тот момент не почувствовать себя Бесковым.

И когда я вижу на стадионе строгого и часто неприступного, недоступного Константина Ивановича, меня так и подмывает рассказать ему эту историю – это трогательное и такое точное свидетельство его игровой славы сороковых – пятидесятых годов.

Как-то в День радио в программе «Время» возник в старой кинохронике коротенький совсем план: на колесиках катят телекамеру допотопного образца а навстречу ей откуда-то входит в кадр первая «звезда» советского телевидения, диктор Нина Кондратова. И в сознании моем – сознании телезрителя с более чем тридцатилетним стажем – на зажженном «ретро»-экране сомкнулись проекции. Я и себя увидел, представил перед тем, тогдашним крошечным экраном, на котором возникла тогда Нина Кондратова, сбереженная хроникой для того, чтобы возникнуть передо мной на экране сегодняшнем.

«Ретро» ведь не подробности одного быта призвано воспроизвести.

«Ретро»-чудо, когда способно возобновить пережитое состояние.

Телевидение процитировало Время, «зачерпнув» его вместе со мной, в нем существовавшим, вместе с миллионами людей, про которых можно с абсолютной точностью сказать, что сидели они тогда перед экраном и видели на нем Нину Кондратову, ждали, что объявит она им, какую предложит им программу передач.

Предложит – вот именно, что предложит… Ведь тогда-то и складывалась интонация общения нашего с людьми, представляющими телевидение.

И сейчас только удивляться остается, каким точным попаданием в еще не очерченный, в еще не озаглавленный жанр было появление перед телезрителем «Ниночки», как по-домашнему, с фамильярностью, возвышающей до славы, сразу же стала называть Нину Кондратову целая страна, как, между прочим, и прежде и теперь называют футболистов и хоккеистов…

Нет, в чистом виде «ретро» никогда не служит образцом.

Но для эмоционального отсчета оно очень часто неоценимо.

Телевидение великодушно и щедро по отношению к своему зрителю.

Легко ли, однако, зрителю от такой поистине индустриальной щедрости, всегда ли он может чувствовать себя на высоте собственного восприятия?

Зритель времен линз и схем для настройки изображения чаще, чем теперь, кажется, оказывался в выигрышном положении. Он чувствовал себя в большей степени причастным к предстоящей передаче. Нет, серьезно – заряжая линзу дистиллированной водой, добиваясь нужных совмещений и контрастов по схеме настройки, он готовил себя внутренне к зрелищу.

«Пробелы в судьбе» телезрителя первых призывов давали ему простор для воображения, домысла, предположения. Он больше и дольше думал о возникавших перед ним на экране лицах, он невольно сопоставлял свою жизнь с жизнью экранных знакомых. И Нина Кондратова, например, играла женскую роль в драматургии, где он почти на соавторство мог претендовать – он ждал ее вечернего появления на телеэкране как факта, происходящего в его биографии.

И самое-то главное – в том не было никакого самообмана.

Не желая сейчас задним числом льстить всем, кто начинал телевидение и На телевидении, заметим все же, что начало всегда требует «штучности». Ничего ведь не начинается со стереотипа.

И зритель, чутко реагировавший на несомненную «штучность» телеэкранных первопроходцев, собственную «штучность» ощущал острее.

Может быть, в этом-то и наибольший эффект, как принято теперь говорить, феномен телевидения.

Не скажу точно, когда я впервые увидел телевизор и что тогда мелькало на крошечном экране.

Нет, когда – скажу: первоклассником на выставке реконструкции Москвы, днем (значит, какую-нибудь экспериментальную передачу мы смотрели, а может быть, и просто схему, не помню).

Получается: телевизор я увидел примерно в одно и то же время, что и футбол. Но футбол уже владел мною, захватил – и очная с ним ставка только подтвердила ранее подозреваемое. Телевизор же, наверное, вообще не может по-настоящему увлечь ребенка, пока не станет посредником между ним и естественным многообразием непрерывно, ежесекундно удивляющего мира, – ну это только предположение, непрошенное обобщение. А хотел я лишь заметить, что болельщиком стал гораздо раньше, чем регулярным телезрителем.