Здесь и сейчас - Энн Брашерс

«Ну конечно, это невозможно! Чего я вообще зациклилась на этом? Тут и думать нечего! Он просто чокнутый, и все!» Мой внутренний голос переходит чуть ли не в истерику.

Но почему мистер Роберт до сих пор со мной не связался?

А тут еще одна непонятность вылезает. Старикашка сказал, никто нас не слышит. И что им нужно, чтобы я без очков никуда. А он догадался прикрыть микрофон, чтобы нас никто не слышал? Откуда он все это знает? Он не должен этого знать. Но тогда зачем он взял мои очки? И почему сказал это?

А потом всплывает самое неприятное. Он сказал, что теперь мне известна дата. А я совсем не хочу помнить эту дату, изо всех сил стараюсь забыть ее.

Цифры медленно и неохотно возникают в памяти. У меня сосет под ложечкой, по коже пробегает холодок. 17514. Да, теперь я знаю эту дату, запомнила.

Лежу на кровати, пытаясь заснуть, но никак не получается: я все думаю, почему никто не позвонил и никто не пришел. Это еще страшней, лучше бы они объявились. Стараюсь не думать, но не могу, это требует много усилий, поэтому прекращаю борьбу: да пусть что угодно приходит в голову, наплевать. Мысли блуждают от одной к другой, пока не приходят к событиям поздней весны 2010 года. На события незадолго перед переходом и на некоторое время после него у меня странная амнезия: что́ в это время происходило, я совсем не помню. Не знаю почему. Думаю, переход из одного времени в другое как-то сказывается на деятельности организма. Это могло быть связано с процедурой очищения сознания, которой мы подверглись сразу перед переходом, или с «витаминами» — их мы принимали перед отправкой, чтобы уменьшить порожденные переходом стрессы и защититься от десятков обычных недугов, которым мы были особенно подвержены. Мы до сих пор каждый вечер пьем таблетки, но уже не столь сильнодействующие. В общем, я помню только то, что было за несколько дней до перехода, а сам переход и прибытие сюда совсем не помню.

Первое воспоминание относится к 2010 году. Это скрип калитки, ведущей на игровую площадку в местечке, про которое я почему-то знаю, что оно было в нескольких милях и за восемьдесят восемь лет от нашего дома. Это было неподалеку от городка Рай в округе Вестчестер, где мы, примерно двадцать детей и несколько взрослых-иммигрантов, первые две недели каждый день чего-то ждали. Может, и дольше. Тогда я совсем утратила понятие о времени.

Именно тогда взрослые, которые не присматривали за нами, «расположились» — расселились по обширной территории Нью-Йорка, устраивая себе вполне убедительное жилье с домами, хозяйством и всем необходимым для жизни остальных.

Я помню, как однажды сидела на этой игровой площадке на детских качелях, совершенно ошеломленная мощным воздействием на все органы чувств незнакомых запахов, звуков, возней живых птиц, порхающих и мечущихся вокруг высоких деревьев с густыми кронами. Помню, я думала, куда это подевался мой папа, если, конечно, он вообще здесь с нами, — наверное, просто занят устройством новой жизни и ему не до меня.

Недели через две мы с мамой переехали в наш дом, в первый раз на новом месте сели за стол вдвоем в этом новом мире, и тогда я поняла, что папы с нами нет и он никогда не придет. Мистер Роберт и миссис Синтия и раньше по очереди пытались растолковать мне, что в последнюю минуту папа отказался от иммиграции и что я должна принять это как факт и смириться, но по-настоящему я поверила этому в тот вечер, потому что папа никогда не пропускал семейного обеда.

— Ну что ты сидишь как дурочка, что у тебя за лицо? — помню, как миссис Синтия строго выговаривала мне на детской площадке, когда я, разинув рот, смотрела на нее, не в силах поверить в только что услышанное.

Представляю, как мы все тогда выглядели: как несчастные беженцы из истерзанной и разоренной страны. Собственно, так оно и было.

Помню также, что́ на мне было надето: одежду подбирали для меня и других детей в каком-то универмаге. Мы думали, так нас хотят поскорей вписать в окружающую обстановку, но на самом деле это лишь потому, что мы не знали ничего лучшего. Был конец апреля, дни стояли необычно теплые, но на нас напялили рубахи и кофты с длинным рукавом и штаны, чтобы не было видно синяков и порезов, полученных во время перехода, — опять же, как это все происходило, я не помню.

Уже в первую неделю пребывания здесь я стала кое-что подозревать. Сначала — темно-синяя спортивная куртка с надписью большими буквами «Нью-йоркские гиганты» на спине. С собой такую вещь мы не могли переправить. Вероятно, меня нашли в этой куртке уже вскоре после прибытия. И мама, и миссис Синтия, и мистер Роберт все приставали ко мне, откуда да откуда у меня эта куртка, а я и сама не знала откуда. Они думали, что я обманываю их или что-то скрываю, но это было не так. Я и до сих пор не знаю, откуда она взялась. Честно, все это для меня самой загадка.

Дело в том, что мне полагалось избавиться от нее, но я сохранила эту куртку, завернула в пластиковый пакет и засунула на самую верхнюю полку шкафа. Сама не знаю, зачем я ее сохранила. Но мне кажется, с этого и началась моя тайная жизнь, исполненная уловок и хитростей. Если тебя постоянно в чем-то обвиняют, то в конце концов начинаешь и в самом деле так себя вести.

Потом — непонятные цифры. Меня нашли в этой несчастной, неизвестно откуда взявшейся куртке, а на руке обнаружили написанные кем-то большие черные цифры. Конечно, все очень странно. Но я действительно понятия не имею, откуда у меня на руке взялись эти пять цифр. Мистер Роберт, мама и все остальные тоже не могли ничего понять и были явно расстроены. Я поклялась, что их написала не я. Думаю, они поверили, потому что почерк был точно не мой. Но я не предложила им никакого объяснения, и все сочли меня чрезвычайно трудным ребенком.

Мистер Роберт еще не очень шумел, но вот миссис Синтия испугалась не на шутку. До сих пор помню, как я смущенно смотрела на цифры, а она орала на меня, что они, мол, въелись мне в кожу и теперь их ничем не отмоешь. Помню, как она оттирала цифры жесткой губкой чуть не до крови. Мне приказали носить одежду только с длинным рукавом и никому не показывать надпись, но Кэтрин я все-таки показала. А потом мама в течение нескольких дней каждый вечер пыталась стереть цифры в умывальнике, пока не добилась своего. Такие вот упрямые цифры. Отпечатались в моей памяти навсегда.

22 декабря 2011 года

Дорогой Джулиус!

Прошлой ночью ты опять мне приснился. Возможно, потому, что я всегда засыпаю, не закончив письма к тебе. Я всегда пишу, когда уже поздно, и свет выключен, и глаза мои чаще всего закрыты на всякий случай. Так что не удивляйся, что у меня почерк — полный отстой! «Отстой» — значит «ужасный». Здесь все так говорят.

Все люди здесь пользуются компьютерами. Помнишь, как папа рассказывал нам, что это такое? Честное слово, все время сидят, прилипнув к экрану, и не могут оторваться. Учителя, узнав, что мне очень нравится писать от руки на бумаге, смотрят на меня как на дикаря. Миссис Шарф говорит, что в будущем на бумаге писать уже не будут и что я не должна отставать от остальных.

Вчера мы развесили лампочки по всему фасаду дома и купили елку, настоящую, поставили ее в доме и тоже украсили лампочками. Потому что наступает Рождество, а здесь это очень большой праздник. Я плохо знаю, что он означает, думаю, мама тоже, но все соседи делают то же самое.

Мама расстраивается из-за меня, сердится, что я много гуляю. Она говорит, что дети здесь так не делают, и это правда. Они сидят дома, смотрят телевизор или сидят за компьютером, играют в компьютерные игры или болтают по телефону. И это вовсе не потому, что гулять здесь опасно или им запрещают родители. Гулять можно где угодно и когда угодно. Родители вовсе не прочь, чтобы дети гуляли. Но они сами хотят сидеть дома.

С любовью,

Пренна.

Глава 6

На следующее утро я захожу перед школой к Кэтрин. Она открывает дверь и по моему лицу сразу видит: что-то случилось. Смотрит мне в глаза, но спросить не решается.

Я иду за подругой в ее комнату. Отец Кэтрин уже ушел на работу.

Ломаю голову, как это рассказать, какими словами.

— Ты Бена Кеноби знаешь? Ну, он возле магазина все ошивается?

— Да.

— Совсем из ума выжил.

— А что такое?

— Говорил мне какую-то чушь про какое-то преступление, про то, что надо его предотвратить, что знает, когда оно произойдет… Не помню… Забыла… Где-то в середине следующего месяца.

Проговариваю все это как можно более небрежным тоном, но глазами даю знать, что это очень важно.

Кэтрин неуверенно кивает. Она знает про мои цифры. Но я не уверена, увидит ли она здесь какую-то связь. Незаметно для постороннего глаза скребу себе руку.

— Конечно, я сразу испугалась и сбежала от него, он вел себя совершенно дико. Не верю ему ни капельки. — Последние слова произношу с убежденностью, опять же для тех, кто, возможно, слушает.