Путем дикого гуся - Мариуш Вильк

— Если и вовсе из него не выпала.

По улице Чапаева — через район Перевалка — поднимаемся в гору, удаляясь от Онего. Вид справа — как после гражданской войны: полуразрушенные избы (тут закопченный сруб без крыши, там крыша на каркасе), покосившиеся заборы и остовы сарайчиков. Слева недостроенный район: бетонные многоэтажки (строительный кран в котловане, бетонные плиты в грязи), море машин и, куда ни взглянешь, граффити «Terror.ru». На каждой остановке — стеклянная витрина «Зодиака». Работает круглосуточно — пиво, чипсы, сигареты. Проезжаем базар «Чапаевский». Бабуля с тюльпанами выходит.

Чем дальше от центра, тем чудовищнее картина!

На перекрестке перед гипермаркетом «Сигма» (гипертрофия потребительства) сворачиваем на Лесной проспект. Лес здесь шумит только в названии, река упрятана под асфальт, а мы лицезреем выродившийся индустриальный пейзаж. Жуткие столбы высоковольтной линии раскинули руки над многополосным шоссе — воздух так и вибрирует. На обочинах рекламные щиты: девушка с пустыми глазами и слоган Билайна — «Люди говорят». Ветер гонит мусор.

Далеко внизу слева поблескивает Онего. Справа — железобетон Древлянки. Когда-то это был пологий, заросший лесом склон за городом, откуда открывался чудесный вид на Онего. При Екатерине Великой здесь находилась летняя резиденция генерал-губернатора Тимофея Тутолмина (примерно там, где теперь Республиканская больница…), а в первой половине восьмидесятых годов XX века, когда генсеком стал Юрий Андропов и столице Карелии стали выделять огромные квоты на строительство жилья, на склоне Древлянки вырос сей железобетонный монстр.

На очередном перекрестке сворачиваем к спальному району, жителям которого наверняка снится апокалипсис. Троллейбус останавливается неподалеку от торгового молоха, напоминающего костел из красного кирпича. На одной из вывесок — кириллицей — «Варшава». Кажется, текстиль… Немного дальше — сквер и детская площадка, больше походящая на лобное место. На конечной остановке у супермаркета мы выходим. Парень с девкой спят.

По Лососинному шоссе выбираемся из этого кошмара. Среди деревьев на склонах пятна света — как у Стройка[53]. Птичий галдеж! Снег тает, дорога залита солнцем. Движение небольшое. Дачный сезон еще не начался. Мы останавливаем первую же машину. «Лада»-развалюшка притормаживает с трудом.

— Будь это джип, как пить дать обдал бы нас грязью, — восклицает на бегу Наташа.

Мужик едет в поселок Лососинный — проверить, не обглодали ли зайцы яблоньки. Он еще что-то рассказывает, но машина так тарахтит, что на заднем сиденье ничего не слышно. Я только поддакиваю. Подъезжаем к перекрестку на берегу Лососинного озера. Удильщики на льду напоминают вопросительные знаки на пустом листе бумаги. Каждый над своей дырой. Трасса на Машозеро уходит на восток.

— Отсюда двенадцать километров, — машет рукой мужик. — Сначала вдоль берега на плотину через Лососинку, дальше по лесу, мимо турбаз. Заходить туда не советую, три шкуры сдерут.

И в самом деле… На первой же базе, где мы решили попить чаю из собственного термоса, столовая оказалась заперта. Нам предложили открыть — за шестьсот рублей. Вот он — капитализм по-русски. Трудно поверить, что еще недавно русский Север славился своим гостеприимством.

Чаю мы попили на плотине, выстроенной в том месте, где Лососинка вытекает из озера. Это начало мощной водной системы (вторая плотина стоит на ручье, соединяющем Машозеро с Лососинной), обеспечивавшей сперва Петровские, а затем Александровские заводы электроэнергией, необходимой для производства смертоносного железа. Лед на реке уже стаял, и полукружия темной воды у белоснежных отмелей внизу напоминали один из моих любимых татрских пейзажей Рафала Мальчевского[54].

Кто бы мог подумать, что эта ленивая полоска воды может представлять опасность… а ведь весной 1800 года разлившаяся Лососинка снесла нижнюю плотину и, вернувшись в прежнее русло, выдавила в Онего часть фабричной застройки. Люди тогда говорили — мол, машозерский водяной сватал дочь за сына лососинного водяного, да так оба загуляли, что река из берегов вышла.

Двенадцать километров до Машозера прошагали незаметно. Время от времени мимо проносились машины, некоторые водители тормозили, в надежде разжиться пассажирами, но мы не реагировали. Никакая поездка не даст такой радости, как пешая прогулка по северному лесу, по шоссе, навстречу солнцу. Думаю, Вольфганг Бюшер[55] нас бы понял! Недавно я прочитал оба его путешествия — по Германии и пешком до Москвы — и рад, что открыл еще одного дикого европейского гуся.

Вдруг после поворота Машозеро усеялось дачами — первая, вторая, третья, четвертая. А дальше сразу множество — десятки, сотни. Натыканные беспорядочно, от берега озера до самого горизонта — как попало. Избушки из полых кирпичей или дощатые, шиферные крыши. Кое-где среди трущоб блестели на солнце медными кровлями солидные срубы «в лапу». Большая часть дач еще пустовала: калитки занесены снегом, окна забиты досками. Пустой была и новая церковь, выкрашенная в ядовито-желтый и поноснозеленый цвет. Похоже, Господь тоже бывает здесь только в летний сезон.

Лишь в центре деревни, где стояла возле дороги пара старых домов, мы заметили некоторые признаки жизни — дым из трубы и кота в окне. Попробуем попытать счастья.

— Говорят, на острове церковь раньше стояла? — заговариваю я со стариком, расчищающим дорожку возле дома. — Это на котором?

— А на Ильинском, — старик машет рукой в сторону ближайшего острова, — туристы спалили. Только кладбище осталось.

— Когда это было?

— Не знаю. Лет двадцать назад, может, и того больше. Какая теперь разница?

На краю Машозера дорога закончилась. На утоптанном снегу стояло стадо массивных джипов с затемненными окнами. Хозяева рыбачили.

До Ильинского острова по льду — около полутора километров, от силы два. Сильный ветер клонил золотистые камыши. Через некоторое время я оглянулся. Издали поселок напоминал термитник.

— Наверное, в свое время это была прелестная деревушка…

— Скажи, Мар, что произошло с этим народом? Когда-то люди селились в самых красивых местах, а сегодня умеют только засрать все вокруг. Когда-то строили прекрасные дома, а сегодня обычный сарай поставят — и то криво. Почему?

— Не знаю, милая.

Мы подходили к Ильинскому острову — и все глубже делалась тишина. На границе голубой лесной тени все умолкло. Ни криков птиц, ни дуновения ветра под кронами деревьев. Приглушенный свет сочился сквозь голые ветви, снег на могилах усыпан сухими иголками, кое-где на крестах — венки из искусственных роз, над одной из могил свисал с сосны черный лоскуток.

— Остров мертвых, — шепнула Наташа.

Из сумрачной сени кладбища мы вышли на просторную, залитую солнцем поляну. На краю, у самой стены деревьев торчал из снега железный крест. В первый момент я подумал, что это еще одна могила, но, подойдя ближе, прочитал на табличке, что крест сей венчал церковь Святого пророка Илии, построенную здесь в 1564 году игуменом Иоасафом, основателем мужского монастыря на острове. 19 же июля 1979 года церковь сгорела. Выше кто-то привязал проволокой к кресту медальон с фотографией Ильинской церкви. Такие медальоны с портретами умерших прикрепляют обычно на могилы…

И вот что интересно: столько лет прошло после пожара, а поляна голая — ни деревца.

Я вернулся в свою келью. То есть в Сектор редких книг, который я называю кельей, поскольку, как правило, сижу здесь среди раритетов в полном одиночестве — словно монах в скриптории (не считая сотрудниц). Читатели сюда заглядывают редко. Зато в интернет-зале — толпы. Всем хочется побыстрее да попроще (символы нашей эпохи) — легче набрать слово на экране и удовлетвориться моментально высветившейся информационной кашей, чем самому копаться в каталогах, заказывать кипы фолиантов и выковыривать из петита сносок что-то, что — возможно — пригодится… утомлять глаза, дышать пылью…

Да и занятие, которому я здесь предаюсь, напоминает работу монастырского писца — чтобы лучше понимать текст Баландина, я принялся вручную переписывать его с микрофильма. Читая с пленки, я не мог сосредоточиться, путался, то и дело ловил себя на том, что, добравшись до конца страницы, не понял ни слова. А переписывая текст в свой молескин, я не только вникаю в каждую завитушку мыслей Баландина, но и — заодно — изучаю правила старой русской орфографии (до реформы 1872 года): употребление краткого или долгого «и», «еров» и так далее. Следуя за Баландиным — слово за словом — воспроизвожу ход его дум.

Я дважды пробежал глазами пятый вечер, в котором патриот обсуждал с мельником и рыболовами недавнее путешествие на Машозеро, но лишь читая этот фрагмент в третий раз — с карандашом в руке, — обратил внимание на «замкнутость сердца героя в молчании, чтобы не утратить доверия собеседников и склонить их к указанию мест, где в земных недрах залегают руды». То есть это не ошибка Тихона Васильевича — что чиновник, прибывший на Лососинку в поисках беглых рекрутов, ни с того ни с сего принимается рассуждать о строительстве заводов. Нет, это сознательный художественный прием, акцентирующий маску героя, а также то, что под действием алкоголя у него раньше времени развязался язык. На самом деле, утверждает Василий Мегорский, этим чиновником-патриотом был Иоганн Блюэр[56], командированный Петром Первым в Олонецкий край на поиски серебряных, железных и медных руд.