Портрет художника в щенячестве - Дилан Томас

— Ну и компания, — сказала миссис Дженкин. — Поэты, музыканты, проповедники. Нам не хватает только художника, правда?

— Последнее вам, боюсь, не понравится, — сказал я.

— Полагаю, — сказал мистер Беван с улыбкой, — мне самому об этом лучше судить.

— «Ненависть и похоть», — сказал я, мечтая умереть и глядя на зубы мистера Бевана.

Тоскою скотской опален,Увы, не в силах поборотьТвоих нашептов, плоть,Я без раскаянья прижмуК груди манящий, бедный прах,И страстно пылу моемуОтветит мертвый блеск в глазах.Под шорох шелковый костейЯ в трупе похоть разбужу,Я лаской успокою жуть.Бей, мертвое, черное, злое, бей меня, бей.Дэн успел лягнуть меня по бедру в паузе, перед тем как мистер Беван сказал:

— Влияние очевидно. Конечно же, «Бей, бей, бей в холодные серые скалы, о море!»

— Хьюберт знает Теннисона вдоль и поперек, — сказала миссис Беван. — Буквально вдоль и поперек.

— Можно мы пойдем наверх? — спросил Дэн.

— Только не мешайте мистеру Кэри.

И мы тихонько прикрыли за собой дверь и кинулись наверх, зажимая рты руками.

— Ну и ну! — сказал Дэн. — Видал мордочку его преподобия?

Мы изображали его так и эдак и ещё слегка подрались на ковре. Снова у Дэна пошла из носу кровь.

— Ерунда, я в секунду могу прекратить. Она у меня течет по заказу.

— Расскажи про миссис Беван. Она сумасшедшая?

— Еще какая. Сама не знает, кто она. Хотела выброситься из окна, а он никакого внимания не обратил, и она прибежала к нам и все рассказала маме.

Постучалась и вошла миссис Беван.

— Не помешаю?

— Что вы, что вы, миссис Беван.

— Хочется чуть-чуть отвлечься, — сказала она. И уселась в кучу шерсти на диване у окна.

— Душно, правда? — сказал Дэн. — Может, я окно открою?

Она глянула на окно.

— Мне нетрудно открыть, если хотите, — сказал Дэн и подмигнул мне.

— Разрешите, я его для вас открою, миссис Беван, — сказал я.

— Приятно, когда окно открыто.

— Притом такое чудное, высокое окно.

— И такой приятный ветерок с моря.

— Лучше не надо, детки, — сказала она. — Просто я посижу и подожду своего мужа.

Она поиграла шерстяными мотками, взяла спицу, тихонько потыкала его в ладонь.

— А мистер Беван долго у нас пробудет?

— Просто я посижу и подожду своего мужа.

Мы ещё с ней поговорили про окна, но она только улыбалась, и разматывала шерсть, и один раз залезла тупым концом длинной спицы себе в ухо. Скоро нам надоело на неё смотреть, и Дэн стал играть на рояле.

— Моя Двадцатая соната, — сказал он. — Она посвящена Бетховену.

А в полдесятого мне уже надо было домой.

Я попрощался с миссис Беван, она помахала мне спицей и сидя сделала реверанс, а внизу мистер Беван протянул мне для пожатия холодные пальцы, и мистер и миссис Дженкин сказали, чтоб я приходил еще, и молчаливая тетя мне подарила батончик «Марса».

— Я тебя провожу чуть-чуть, — сказал Дэн.

Снаружи, из теплой ночи, с мостовой, мы посмотрели на озаренное окно гостиной. Оно одно освещало улицу.

— Смотри! Она!

Лицо миссис Беван было прижато к стеклу, крючковатый нос расплющился, губы стиснулись, и мы бежали всю дорогу до Эверзли-роуд — на случай если вдруг она прыгнет.

На углу Дэн сказал:

— Я тебя должен оставить. Мне ещё сегодня скрипичное трио заканчивать.

— Я работаю сейчас над большой поэмой, — сказал я. — Про принцев, волшебников и всякое такое.

И мы пошли по домам — спать.

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КАШЛИК

Однажды под вечер, в том самом августе, который был особенно ослепителен и горяч, за несколько лет до того, как я понял, что счастлив, Джордж Хупинг, которого мы прозвали Кашлик, Сидни Эванс, Дэн Девис и я на крыше грузовика катили на побережье. Грузовик был шестиколесный, высокий, и очень удобно было с него плевать в крыши обходящих машин и бросаться яблочными огрызками в женщин на обочине. Один огрызок угодил пониже спины мотоциклисту, тот прянул вбок, мы оцепенели, и у Джорджа Хупинга побелело лицо. Если мы его собьем, спокойно рассуждал я, пока мотоциклиста заносило на изгородь, это — насмерть, и меня вырвет на брюки, и, может, Эванса тоже, и всех нас арестуют и повесят, только Джорджу Хупингу ничего не будет, потому что он без яблока.

Но грузовик пролетел мимо, мотоциклист врезался в изгородь, встал, пригрозил нам вслед кулаком, и я ему помахал фуражкой.

— Зря махал, — сказал Сидни Эванс. — Теперь он узнает, из какой мы школы.

Сидни был умный, смуглый, деловой, и у него был бумажник и кошелек.

— Считай, мы уже не в школе.

— Меня попробуй отчисли, — сказал Дэн Девис. Он не собирался переходить в следующий класс: решил податься к отцу в овощную лавку — деньги зарабатывать.

У всех у нас были рюкзачки, кроме Джорджа Хупинга — ему мать дала бумажный сверток, и сверток все время разваливался, — и ещё по чемодану. Я свой чемодан прикрыл плащом: там были инициалы «Н.Т.» и каждому понятно, что это чемодан моей сестры. Мы везли в грузовике две палатки, ящик с провизией, ещё ящик с чайниками, ложками, ножами и вилками, керосиновую лампу, примус, одеяла и простыни, граммофон, три пластинки и скатерть, которую нам дала мать Джорджа Хупинга.

Мы ехали на две недели в Россили, в поля над пятимильным плавным лукоморьем. Сидни и Дэн там уже были прошлым летом, вернулись черные, понабрались выражений, без конца рассказывали про танцы ночью у костра, про песни в постелях до зари, про то, как пристарковатые девчонки из училища под гогот мальчишек нагишом загорали в скалах. А Джордж пока больше чем на одну ночь из дому не отлучался. Да и то, как он однажды признался мне в выходной, когда дождь лил ливмя и делать было нечего, и мы торчали в бане и до посинения гоняли его морских свинок вдоль лавок — и то не далеко уехал, гостил в Сент-Томасе, в трех милях, у тетки, которая видела сквозь стены и знала, что миссис Хоскин готовит на обед.

— Далеко еще? — спросил Джордж, тайком запихивая поглубже в сверток подтяжки и носки и провожая жадным взглядом зеленые поля, убегающие вдаль так, будто наш грузовик — и не грузовик вовсе, а плот с мотором на океанских волнах. Джорджа буквально от всего тошнило, даже от лакричных лепешек и шербета, и только я один знал, что летом он носит подштанники, на которых вышита красными нитками его фамилия.

— Далеко-далеко, — сказал Дэн.

— Тысячи миль, — сказал я. — Россили в Соединенных Штатах. Мы устроимся на скале, которую колышет на ветру.

— Прикрепим её к дереву.

— Кашлик на такое дело пожертвует свои подтяжки, — сказал Сидни.

Грузовик взвыл на повороте.

— Оп-ля! Чувствуешь, Кашлик? На одном колесе! — А под нами, за полями и фермами, пуская на дальнем краю пушистый пароходный дымок, уже рассверкалось море.

— Видал, море внизу как сверкает, а, Дэн? — сказал я.

Джордж Хупинг притворился, что не замечает скользкого крена нашей крыши, устрашающей малости моря в далеком низу. Вцепившись в поручни, он сказал:

— А мой папа кита видел.

Он начал уверенно, но моментально сник. Надтреснутый дискант, в потугах нас убедить, сломался в неравной борьбе с ветром. Я понял — он сочиняет что-то такое, чтоб у нас волосы встали дыбом и проклятый грузовик встал бы как вкопанный.

— Твой отец травник. — А дымок на горизонте кучерявился белым фонтанчиком, и кит его выпускал через нос, свой черный нос, нос накренившегося парохода.

— И где он его держит, а, Кашлик? В бане?

— Он его в Мадагаскаре видел. У него клыки — вот как отсюда до… до…

— Как отсюда до Мадагаскара!

Но крутой подъем прервал начатый рассказ. Джордж забыл о подвигах папаши — нудного маленького человечка в ермолке и альпаковом пиджачке, день-деньской, бубня, простаивающего в набитой травами лавке, где страдающие радикулитом старцы и попавшие в беду девицы в сумраке ждали его консультаций — и, не отрывая глаз от несущейся на нас громады, ухватился за меня, за Дэна.

— Скорость пятьдесят миль!

— Тормоза отказали, Кашлик!

Как он метнулся от нас, как вцепился обеими руками в поручни — он тянул, он дрожал, он ногой пинал стоящий сзади ящик — и он провел грузовик за поворот, мимо каменного забора, вверх, по более пологому склону, к воротам развалющей фермы.

Сразу, от самых ворот вниз, к пляжу, сбегала тропа. Был прилив, и мы слышали плеск моря. Четыре мальчика на крыше — высокий, смуглый, с правильными чертами и речью, хорошо одетый, светский человек; с красными цевками, торчащими из обтрепавшихся, коротких рукавов, рыжий нескладеха; сутулый очкарик с зачаточным брюшком, вечно развязывающимися шнурками, невероятной походкой; и тощий, быстрый, маленький, вечно перепачканный, кучерявый — увидели впереди свой новый дом на две недели: густые, колкие изгороди — вместо стен; вместо сада — море; сортиром — зеленый овраг, и в самой середке — истрепанное ветром дерево.