Грех у двери (Петербург) - Дмитрий Вонляр-Лярский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, — мрачно согласился финн, — кому служба — мать, а кому… кузькина мать[54].
Красавец вахмистр, с немецким орденом на синей ленточке, тоже бродил по Роминтену в сопровождении спутника.
На счастье, подвернулся ему земляк-нижегородец, перебиравшийся обычно летом на заработки по малярной части в Пруссию, — русские маляры издавна ценились в немецком прирубежье.
Добросовестно осмотрев всё по хозяйству, земляки присели у пасеки на скамейке.
Осенний день был прекрасен. Октябрьское солнце заботливо, едва заметно пригревало. Все краски, все полутона казались мягко-золотистыми. В прозрачном воздухе жужжала редкая пчела, торопливо опускаясь за соседнюю стенку в пасеку.
Вахмистр провёл несколько раз прутиком по шуршащему ковру опавших порыжелых листьев.
— Благодать!.. — сказал он с убеждением и снял фуражку.
Маляр последовал его примеру: расправил на колене мягкую немецкую шляпу и всей пятернёй провёл по своим спутанным соломенным кудрям.
Рябоватые щёки растянулись в улыбку:
— Чисто бабье лето.
Он жизнерадостно заболтал неуклюжими ногами в русских сапогах бутылками.
Помолчав немного, маляр стал делиться с гостем своими заграничными впечатлениями:
— Чудной, право, народ — немец. В доме, глядишь, всё скребёт и чистит. А вот в баню так вовсе не ходит…
Вахмистр слушал рассеянно. Он разглядывал ближайшее молодое деревцо из ряда посаженных вдоль выщербленной стенки, окружавшей пасеку.
— Яблони? — показал он прутиком.
— А знаешь, кто сажать велел? Сам император. Это он для пчелы. Мёд, поди, от яблока-то вкуснее.
— Скажи, какой любитель мёдом лакомиться!
— Какой там лакомиться…
— Аль на продажу?
— А то как же. Немец, брат, даром что император, живёт аккуратно.
Вахмистр от удивления смутился.
— Эх ты, кавалер! — с чувством собственного превосходства протянул маляр насмешливо, упирая на титулование.
Как всякий простолюдин, он взирал с иронией на чины, ордена и прочие господские затеи. Вахмистр опять промолчал.
— Наш царь, небось, из мёда копеечки не выколачивает, — несколько погодя продолжал маляр. — Ну и матушка Россия — не Германия, а попросторней.
— Русскому царю есть, почитай, о чём другом болеть, — отрезал вахмистр.
Маляр задумался.
— А вот сказывают, — заговорил он опять, — нонче, будто всем царям да императорам скоро конец.
— Кто сказывает?
— Есть тут один. Листки он мне читал, что в пятом году по деревням раздавали. Так, значит, и прочёл: на что, мол, царь, без него народ сам себе хозяином будет.
— И что тогда хорошего окажется?
— Известно что: перво-наперво помещичью землю всю себе поделим…
— А делить кто будет?
Маляр смутился в свою очередь:
— Оно конечно… Так кого только допусти: враз пойдёт ловчить, чтоб своим первым лишку прирезать.
Вахмистр усмехнулся:
— Вот оно и есть. На то, значит, царь и помазанник, чтобы завсегда по-божески.
— Оно, конечно… — без особого убеждения повторил маляр и задумчиво сплюнул. — Да кто знает?.. Как отберём всё господское добро, промеж себя, крестьянства, лучше, может, сладимся.
Глава третья
Закончив приём, император поднялся по деревянной лестнице к себе наверх.
В тесной уборной его ждали лейб-камердинер[55] с дежурным помощником. Они проворно сняли с него ментик, доломан и саблю.
Оставшись в русских краповых чакчирах[56] и ботиках, император надел просторную немецкую венгерку, отороченную серой смушкой[57]. Камердинер бережно пододвинул переносной столик; на нём были разложены свежий носовой платок, портсигар и ряд других предметов, которые император привык носить в карманах. Тут же лежало, красной печатью кверху, письмо царя, слегка помятое андреевской лентой.
Император взглянул на себя в большое створчатое зеркало и поправил торчащий криво шейный восьмиконечный гогенцоллернский крест. Выходя, у двери он что-то припомнил, остановился и приказал камердинеру принести утреннюю охотничью куртку. Вынув из неё кусок мха, император сунул его в боковой карман венгерки.
Соседняя комната была рабочим кабинетом. Там навстречу ему поспешно встал грузный бородатый мужчина с короткой бычьей шеей и зоркими глазами. Его синий сюртук с белыми отворотами был высоко препоясан серебряным шарфом. На груди сверкал полный набор высших германских орденов. Под левым локтем он держал треуголку. Морской министр, адмирал фон Тирпиц[58], полчаса назад прибыл из Берлина.
Министр на докладе не ограничился текущими делами. Он привёз императору исчерпывающие секретные данные о новой русской судостроительной программе. На днях морскому агенту в Петербурге удалось добыть их подкупом.
К этим документам был приложен, в переводе, полный текст того законопроекта, который вносился вскоре в Государственную думу. Построить новый флот намечалось в десять лет.
Император присел к столу и принялся внимательно рассматривать рабочие чертежи будущих русских морских единиц. Синие кальки были испещрены профилями и разрезами. Министр, с тетрадью технических расчётов в руках, стоя давал цифры.
Императора особенно заинтересовал один из броненосцев, предназначавшихся для Балтийской эскадры: как судно такого типа должно держать волну?
Он поднял глаза на стоящего рядом министра. Адмирал в ракурсе показался ему карикатурой: рыжая седеющая борода громадной лопатой под низким, точно приплюснутым голым черепом, а руки, сжимающие тетрадь, — волосатые, жилистые и красные… как у мясника!
Император отмечал в блокноте боевые коэффициенты каждого вымпела. Он подсчитал итог и раздражённо отшвырнул сломавшийся карандаш. К 1917 году Россия на море будет куда сильнее, чем до японского разгрома.
— Этого допустить нельзя! — проговорил император, словно размышляя вслух. — Лучше война…
Адмирал насупился: он думал иначе. И возразил угрюмо:
— Россия — одна шестая земной суши. Недаром покойный князь Бисмарк[59] завещал дружить с нею.
«До чего он невоспитан!» — возмутился император, порывисто вставая. Всякая ссылка на пресловутого «железного канцлера» всегда стегала его, будто личная обида.
Он подошёл к открытому окну и задумался.
Видя, что император молчит, министр тоже подошёл к окну. Поступаясь этикетом, он решил сам прервать молчание.
Адмирал показал в окно на громадные деревья пущи:
— Россия несокрушима, как эти великаны…
Император нервно перебирал пальцами в боковом кармане венгерки.
— А мох? — вырвалось у него неожиданно.
Он резко повернул голову и через плечо взглянул на адмирала.
Озадаченный министр замолк. «Здоровье императора расшатано, пожалуй, серьёзней, чем думают, — сказал он себе. — Я, кажется, переутомил его докладом».
Заботливо сложив в папку разбросанные по столу бумаги, адмирал взял под мышку треуголку и поспешил откланяться.
Оставшись один, император распечатал письмо царя.
«Революционное движение подтачивает троны», — писал по-английски Николай II. Ввиду этого он предлагал императору объединиться с ним и, не медля, согласовать действия для планомерной борьбы против общего врага — революции. У него в России непосредственная опасность, вызванная брожением 1905 года[60], миновала благодаря принятым чрезвычайным мерам. Но царь тревожился за будущее и в соседе искал опоры…
Император поглядел вопросительно на чёткий, немного убегающий почерк троюродного племянника и закрыл глаза.
Два года назад, в Биорке, ему удалось склонить царя заключить с ним тайно военный союз, направленный против Англии[61]. Бюлов заготовил текст договора. Но монархи при свидании включили в этот текст два слова: они обязались взаимной поддержкой всеми вооружёнными силами… «в Европе». Между тем Россия на самом деле нигде не могла открыть военных действий против англичан, кроме как в Азии.
Кем из двух и почему была предложена эта досадная оговорка — император, в сущности, не помнил. В то время он озабочен был другим: отгородить Германию в случае новых русско-японских осложнений. Впоследствии, однако, он убедил себя, что изменение внесено в текст царём. Стало даже казаться, будто Николай II сделал это умышленно, чтобы подорвать значение данного обязательства, в особенности в условиях, когда вскоре русские министры заговорили о полной недействительности биоркского соглашения, противоречившего основам франко-русского союза[62].
Нынешним летом монархи виделись опять. Николай II был, как всегда, застенчив, родственно любезен и полон, казалось, лучших чувств. Но о союзном договоре больше — ни звука. Словно забыл совсем, что в Биорке подпись дал и клятвой царской перед Богом поклялся…