Самозванец - Владислав Бахревский

-Убить!- твердо сказал Шуйский.- Убить до свадьбы! Невеста явится с целым войском.

- Дадим же обет заодно стоять, - перекрестился Куракин,- Не мстить за обиды, за прежние козни, коли кто из нас в царях будет.

Шуйский наклонился над распятием, лежащим на крошечном алтаре, поцеловал.

- Даю обет не мстить, не обижать, коли Бог в мою сторону поглядит. Даю обет - править царством по общему совету, общим согласием...

Голицын и Куракин повторили клятву.

Троекратное истовое целование завершило тот странный сговор.

Глубокой ночью дом Василия Шуйского наполнился людьми. Были его братья Иван и Дмитрий, племяш Михаил Васильевич Стопин-Шуйский, был боярин Борис Петрович Татев и только что возвращенный из ссылки думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев, были дворяне Иван Безобразов, Валуев, Воейков, стрелецкие сотники, пятидесятники, игумны, протопопы.

Столы даже скатертями не застелили - не до еды, не до питья.

Князь Василий вышел к своим поздним гостям, держа в руках "Псалтырь", открыл, прочитал:

- "Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе на придет. Не отврати лица Твоего от меня. В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое. В день, когда призову Тебя, скоро услышь меня. Яко исчезли яко дым дни мои, и кости мои обожжены яко головня."

Положил книгу на стол, положил на книгу руки и говорил тихим голосом. И не дышали сидевшие за столом, ибо жутко было слышать.

- Я прочитал вам молитву нищего. Кто же нынче не нищий в царстве нашем? Настал горький час: открываю вам тайну о царевиче как она есть.

Шуйский умолк, опустил голову, и все смотрели на его аккуратную лысину, на острый, как заточенное перо для письма, носик, и было непонятно, откуда в таком человеке твердость?

Шуйский поднял лицо и осмотрел всех, кто был за столом, никого не пропуская.

- Тот, кого мы называем государем, - Самозванец.

Признали его за истинного царевича, чтоб избавиться от Годунова. И не потому, что не был Годунов царем по крови, а потому, что был он неудачник. Лучшее становилось при нем худшим, доброе- злым, богатое- бедным.

Грех и на мою голову, но я, как и все, думал о ложном Дмитрии, что человек он молодой, воинской отвагой блещет, умен, учен. Он и вправду храбр, да ради польки Маринки, которая собирается сесть нам на голову. Он умен, но умом латинян, врагов нашей православной веры. Учен тоже не по-нашему.

Шуйский кидал слова, как саблей рубил. Бесцветные глазки его вспькнули, на щеках выступил румянец.

- Для спасения православия я хоть завтра положу голову на плаху. Я уже клал ее. Вы слушаете меня и страшитесь. Я освобождаю вас от страха. Пришло время всем быть воителями. Рассказывайте о самозванстве царя, о том, что он собирается предать нас полякам. Рассказывайте каждому встречному! Всем и каждому! И стойте сообща заодно, за правду, за веру, за Бога, за Русь! Сколько у расстриги поляков да немцев? Пяти тысяч не будет.

Где же пяти тысячам устоять против ста наших тысяч!

Кто-то из протопопов сказал:

- Многие, многие стоят за расстригу - соблазнителя душ наших.

-Скорее у Дмитрия будет сто тысяч, чем у нас,- подтвердил Татаев.

- Так что же делать? - спросил Шуйский. - Терпеть и ждать, покуда нас, русаков, в поляков переделают.

Поднялся совсем юный Скопин-Шуйский.

- Дядя! Надо ударить в набат и кликнуть: поляки государя бьют! Я с моими людьми мог бы явиться спасать расстригу. Окружил бы его своими людьми, и тогда он стал бы нашим пленником.

- Его следует тотчас убить! - чуть ли не прикрикнул на племянника князь Василий.- Отсечь от поляков, от охраны и - убить!

- И всех поляков тоже! - сыграл по столу костяшками пальцев Иван Безобразов. - А чтоб знать, где искать дома их следует пометить крестами.

- Очень прошу не трогать немцев, - строго сказал князь Василий. - Они люди честные. Годунову служили верой и правдой, пока жив был. И расстриге служить будут, пока жив.

- А как не будет жив - другому послужат! - вставил слово Дмитрий Шуйский и подался вперед, чтоб все его

Старший брат рыхлый толстячок с тощей лисьей мордочкой, а этот как мерин. Голова породистая, глаза навыкате- всякому видно, высокого рода человек, но сколь высок в степенях, столько же недосягаем и в глупости.

Была у заговора голова о три башки, теперь сотворилось тело, правда, без ног, без рук.

Весна по небу гуляла, зима за землю держалась.

Иод колокольнею Ивана Великого пророчица Алена упала и билась в корчах до розовой пены на губах. Многие, многие слышали ее жуткий утробный голос:

- Овцу золотую, Дмитрия-света на брачном пиру заколют!

Блаженную в ссылку не упечешь.

Другое дело царь Симеон. Этот на паперти Успенского сооора, перед обедней вдруг принялся кричать на все четыре стороны:

- Совесть трубит во мне в серебряную трубу, в трубу слезную! Царь наш, не Богом нам данный, не Богом, тайно уклонился в латинскую ересь! Как придут поляки с Маринкою, так и погонит он православную Русь к папе римскому на закланье!

Старика взяли под руки, отвели в Чудов монастырь, постригли в монахи и отправили на Соловки.

Народу было сказано: за неблагодарность.

Дмитрий от Симеонова предательства стал чернее тучи. Все твердил, похаживая взад-вперед по личным своим комнатам:

- Татарва православная! Совесть ему дороже царского житья. При Грозном, чай, о совести помалкивал.

16

У зимы осталось последнее ее покрывало. Она бережно расстелила его ночью и, оберегая от неряхи весны, ударила на шалопутную собранным по закромам последним крепким морозом.

Леса вздыбились, как оборотни - седы, корявы, духом дышат ледяным, солнце от такого-то напора совсем махонькое стало, совсем белехонькое.

- Куда вы меня везете? Это же погреб! - ясновельможная пани Марина закрыла собольими рукавичками длинноватый свой носик и бросилась в санки, застланные песцовыми пологами, как в полынью.

Полынья была ласковая, а как сверху укутали, то и совсем стало покойно и даже прекрасно, потому что мороз всех нарумянил, все двигаются проворно, радостно.

Послышались команды, заскрипели седла, заухала под снегом земля от конского топа, и, наконец, полозья взвизгнули, как взвизгивают паненки в руках парней.

Огромное, яркое тело поезда тронулось и, набирая скорости, пошло, как с горы.

Пани Марина, хорошо выспавшись за ночь, тотчас оказалась на спине пушистого, голубого, с алмазной искрой по ости, зверя. Совершенно обнаженная, на жутком русском морозе, и однако же не чувствуя ни холода, ни какого другого неудобства. Песец мягко, плавно взмывал над землей, и от каждого его беззвучного маха душа замирала.

- Не ты ли это, Дмитрий? - пораженная догадкой, спросила Марина.

Песец, не прерывая бега, повернулся к ней мордой, и она увидела лицо мудрого, грустного иудея.

- Что за шутки?! - Марина гневно треснула скакуна по бокам и проснулась.

И зажмурилась! Но не оттого, что все сверкало и блистало - от радостного ужаса: солнце сошло на землю, и земля стала солнцем.

Марина чуть разлепила веки и, полная, как короб с земляникою, самого ласкового, самого сокровенного счастья, смотрела на Преображение земли.

Снежные поля полыхали золотым, и кожа принимала огонь и становилась позлащенной.

Смертная белизна лесов обернулась такой молодой, такой живою плотью, словно это было тело невесты, сбросившей покровы ради любимого. И небо переменилось. И небо стало плотью, плотью всемогущего солнца.

Марина чувствовала, как воздух припадает к ней, к ее щекам, губам, глазам, как хватает он горячими прикосновениями кончики ее запылавших ушей. Засмеялась.

- Нарзежона! Нарзежона круля! - и повторяла порусски: - Невеста! Невеста короля!

Движение вдруг стало замирать, полет полей накренился на одно крыло, и все замерло.

-Что случилось?- крикнула Марина пану Тарло, своему советнику.

Пан Тарло подскакал к саням.

- Река Утра, государыня!

- Так и что же?

- Но это граница Литвы и России.

- Здесь граница Литвы?

-Прежняя граница, государыня. Давняя! Но всем это интересно.

- И мне тоже! - лицо Марины вспыхнуло гневом. - Да помогите же мне выйти из санок!

Красота пышущего солнцем белого поля погибла. Гусары, вольные шляхтичи, драгуны - рассыпались по полю, над черною Утрой, с которой бурные февральские ветры унесли снег, а тот, что выпал за ночь, подтаял на разбушевавшемся солнце.

- Все это было наше! - восторженно воскликнул седоусый Юрий Мнишек и распахнул руки. Алый кунтуш под собольей шубою пламенел, красное молодило воеводу. - Так было, Панове! Но так и будет!! Не сабля достанет нам славу и богатство, но любовь. Любовь моей дочери. Помните об этом, панове!

Поезд снова тронулся, но езда опять была недолгой.

На другой стороне реки, в селении ударили колокола, и на дорогу, с крестами, с иконами, с хлебом-солью, вышли к своей будущей царице крестьяне.