Вечная молодость графини - Екатерина Лесина

– Вот ленты французские, госпожа! До чего хороши! Так и просятся в косы. Глядите, серебром расшитые, а вот и золотом…

Ленты обвивали его руки, и женщины в зале вздыхали, не то по красоте этакой, не то по цыгану. А он уже поднимал отрезы тканей, тяжелого бархата с металлической искрой, легчайшего шелка или газа, вовсе прозрачного.

– Вот кольца, перстни, браслеты, ожерелья! Алмазы из копей самого царя Соломона!

Еврей кивал, сотрясаясь от кивков всем телом и едва не падая.

– Сапфиры из царства пресвитера Иоанна![3]

Синие камни были мертвы, как глаза тетки Клары.

– А вот рубины, родившиеся из крови святого Петра, когда его побивали камнями язычники…

Еврей затрясся и побледнел, покосившись на отца, ибо лицо того было мрачно. Эржбета запоздало вспомнила, что евреи – тоже язычники.

Дьердь Батори сделал знак, и цыган, благоразумно умолкнув, отставил шкатулку, принявшись за следующую. В ней лежали гребни и сетки для волос. Потом на свет появились парики и резные блохоловки, стила и ножики для чистки пергамента, чернильницы и чернила.

Становилось скучно.

– А здесь особый товар, – цыган извлек объемную шкатулку, обитую темным сафьяном. – И если вы позволите приблизиться…

Отец махнул рукой, и цыган, согнувшись в поклоне, подошел к возвышению. Еврей потянулся следом, шел он бочком и сутулился, стараясь стать меньше ростом.

– Здесь… если вы позволите… зубы…

Он говорил, запинаясь, но чисто. А цыган откинул крышку. Внутри шкатулка была разделена на ячейки, в которых лежали зубы.

– Отменнейшие зубы. Белые, ровные, здоровые, – голос еврея становился громче. Отец потянулся, разглядывая товар. – И я могу собрать любую челюсть, будь то нижняя или верхняя, мужская или женская.

Он снял с пояса мешочек и вытащил оттуда челюсть, протянув отцу.

– Вот. Смотрите. Я снимаю мерку и делаю…

– Делает наилучшие челюсти по эту сторону мира. Сей скромный лекарь известен и в Лондоне, и в Париже, и в Испании и даже нечестивые турки желали бы воспользоваться…

– Заткнись! – рявкнул отец и, тыча в еврея тростью, спросил: – А ты, значит, лекарь?

Тот кивнул и сунул пальцы в рот цыгану, вытащив оттуда еще одну челюсть. Дворня охнула, а цыган раззявился. И все увидели, что своих зубов у него только два и осталось, да и те – гнилыми пенечками. Эржбета скривилась, до того отвратным показалось ей зрелище. Отец же, напротив, уставился на обоих торговцев пристальным немигающим взором.

– Хорошо, – процедил он, наконец, – завтра поговорим.

На том все и закончилось. Нет, матушка и другие женщины еще долго перебирали ленты, примеряли украшенья да трясли отрезы ткани. Цыган торговался, еврей вертелся рядом.

Ночью Эржбета выскользнула из покоев и вышла во двор. Она стояла у стены, глядя на кольцо костров и кибиток, вдыхая смесь пришлых запахов и привыкая к голосам. Гортанно кричала старуха, дергая струны плоского инструмента, подвывали ей две смуглолицые девки, и собаки, затаившиеся рядом, внимательно слушали пение.

– Эй, красавица, от кого прячешься? – он вынырнул из темноты, думая, что остался незамеченным. Эржбете давно рассказал о нем ветер и старый нетопырь, поселившийся в Четной башне. Но для виду она испугалась, и цыган радостно оскалился.

– Не бойся, не трону.

Даже вблизи зубы его казались настоящими.

– Я не боюсь, – сказала Эржбета, глядя в рот, а не в глаза. – Ты не тот, кого мне надо бояться…

Под ее взглядом он отступил и скрестил руки на груди. А после медленно опустился на колени и поклонился, волосами коснувшись камня.

– Встань, – велела Эржбета. Цыган послушался. Он побледнел, а на лбу и висках его выступили капли пота.

– Чем могу служить, госпожа?

Эржбета протянула руку и сказала:

– Идем со мной.

И снова удивилась, что этот человек, который силен и мечен жизнью, стал столь покорен. Его рука была приятно горяча, а кожа терпко пахла дымом.

– Ты знаешь, кто я? – спросила она, оказавшись в тиши замкового подземелья. Здесь на древних стенах еще остались символы древних же богов, и сполохи факела красили их алым.

– Госпожа не мулло[4]. Госпожа носит знак Сэру[5].

– Расскажи, – велела Эржбета и, закрепив факел, села на камни.

Проговорили до утра. Цыган назвался Бронко, но это имя было ложью, и он все время боялся, что эта ложь вот-вот раскроется, а потому не смел произносить иную. Эржбету это устроило. Вот только слова его ничуть не угасили пламя.

Эржбете хотелось иного.

На второй день цыгане, обустроившись, заполонили двор. Их вдруг стало очень много, настолько, что к отцу вереницей потянулись жалобщики. Но они ничего не добились, поскольку Дьердь Батори с самого утра заперся в комнатах. Вместе с хозяином исчез и давешний еврей.

Матушка увлеклась товарами.

Иштван – медведем.

Эржбета – цыганами.

Бронко она нашла с легкостью, как всегда находила людей, которые были ей нужны. Он сидел в кольце старух, до того омерзительных с виду, что Эржбета остановилась, не решаясь приблизиться.

Старухи разом подняли головы и повернулись к ней. Все они были слепы. В бельмяных глазах Эржбете виделось отражение луны, а кривые руки держали воздух. И держали крепко.

– Уходи, – прошамкала одна, выплевывая слюну.

– Уходи! – вторая кинула в Эржбету горсть зерна.

– Уходи! Уходи!!! – взвыли все разом.

Бронко закрыл уши руками. Трус! И предатель. Пламя внутри полыхнуло знакомой силой, и Эржбета, преодолев отвращение, сказала:

– Хорошо. Я уйду. Но пусть она, – Эржбета указала на девочку, вертевшуюся неподалеку, – придет сегодня ко мне. Пусть расчешет волосы.

Девочка была совсем юной. Она смотрела со страхом и куталась в кусок драной мешковины. И жалкий вид ее убил Эржбетин гнев.

– Как тебя зовут? – спросила она и потрогала сбитые колтуном волосы.

– Как будет угодно госпоже, – ответила девочка, падая на колени. Она низко наклонила голову, и на шее стала видна полоска более светлой кожи.

Послюнявив палец, Эржбета потерла полоску, потом и щеку. Несмотря на загар, прочно въевшийся в кожу, девочка явно отличалась от цыган.

– Тебя украли?

– Купили.

А теперь продали, точнее, отдали вместо улыбчивого, но такого трусливого Бронко. И Эржбета, отослав новенькую на кухню, присела у окна и задумалась.

Их следовало наказать.

Никто не смеет перечить Батори.

Эржбета взяла в руку гребень и стала расчесывать волосы, напевая песенку, которой научила ее тетка. Сквозь толстое стекло пробивались тени пламени и ветер, стучась в окно, требовал впустить.

Не сегодня.

Заснула Эржбета легко, как случалось всегда на полную луну, и спала крепко, без снов, а очнулась оттого, что в постели мокро. По ногам текла кровь, и резкий запах ее вызвал тошноту.

Наутро у постели собрались служанки, и матушка долго, придирчиво разглядывала простыни, а после велела спрятать. Эржбету же на всю неделю заперли. И все, что она могла – это наблюдать, как гаснут костры, сбиваются стадом кибитки, и пестрый караван выходит из замка.

Она послала вдогонку ветер, но тот вернулся, беспомощный и оскорбленный.

Она бросила слово реке, но та не сумела подняться по крутым берегам.

Она попросила горы, но силы осталось слишком мало, и горы не ответили.

Это было обидно. Теткино искусство оказалось бесполезным. Так какой в нем прок? Обида и разочарование сделали Эржбету больной. И лишь присутствие новой служанки, которую разрешили оставить, постепенно примирило Эржбету со случившимся.

Девочку звали Доротея. Родителей своих она помнила плохо, да и прошлую жизнь тоже, зато знала тысячу историй о мулло. С ней было интересно, и позже Эржбета решила, что обмен был справедлив.

А в замке появился новый обитатель, давешний еврей по имени Ноам. Он сделал хорошие зубы отцу и матери. И даже обычно трусоватый Иштван стал заговаривать, что тоже позволит себе поменять зубы. Однако стоило ему увидеть стул с ремнями и клещи, которыми надлежало выдрать старые, плохие зубы, как завыл и кинулся прочь, и прятался в подземельях три дня.