Урюпинский оборотень - Николай Басов

Неожиданно заговорила Борсина:

– Какие грибы?

– Не знаю я, – признался Виктор. – Их местные еще «беляками» называют. Но вообще-то, грибов в наших краях никто не употребляет. У нас мало кто в них разбирается. Иногда эти белые можно есть, если низ шляпки у них темный или фиолетовый, а вот другие, которые совсем белые, в пищу даже лошадям не идут, у них от этого пена выступает, и глаза… глупеют. Если они все же потом выживают, все одно, такая лошадка у нас порченной считается.

– Ну да, – согласилась Борсина. – Шампиньоны – это и есть грибы с темной или фиолетовой изнанкой. А вот белые поганки – те на севере только шаманы решаются есть, чтобы впадать в безумие… Но это сложно, этому многие годы нужно обучаться, и то… Не всем дается, нормальные люди умирают. Где я могу вымыть руки?

– Так что же, – спросил Раздвигин. – Осмотр тела закончен?

Рыжов посмотрел на него удивленно, а чего он еще хотел? И то, как это проделала Борсина, было неприятно, а инженер оказался еще чем-то неудовлетворен?..

– Ладно, – рубанул воздух Колядник. – Делом нужно заниматься, а не разглагольствовать. Я вот что думаю, поедем-ка мы в Нехватки, может, там что-нибудь еще узнаем. И про этого Тимофея…

– Мефодия, – поправил его отец Виктор.

– Да, Мефодия… И про этих прозрачных, а если получится, и про деда Ратуя. Он-то сейчас отпирается, мол только на рынок ездил, продукты возил… Не знаю, что о нем и думать. – Он направился к выходу из сараюшки. – Узнать надо, как он живет, да что о нем другие говорят. Тогда и решим.

# 6.

Нехватки оказалась хутором едва ли в десяток дворов, стоящим в очень неприметном, уединенном месте. Если бы кто-то из уже знающих эти места бойцов чона, не привели их сюда, они бы никогда не обнаружили хутор. Вот только лес снова, как и многое в этих местах, не понравился Рыжову. Он даже немного пожалел, что оказался тут, ему не хватало степи, ее ветра, дальнего вида и простора. Да, больше всего ему не хватало простора, который бывает над ровной, лишь изредка всхолмленной местностью, покрытой реденькой, выжженной уже к июню травой, которая и называется степью.

А что было тут? Лес, местами густой, а местами заболоченный, мокрый, с большими деревьями, закрывающими небо так, что даже листья висели над головой и перед мордой лошади едва ли не сплошным маревом, словно непробиваемая стена, которую тем не менее все время приходилось пробивать, проходить… Чтобы и через сотню шагов обнаружить, что она не стала тоньше, не стала понятнее, не стала редкой.

Но вокруг Нехваток оказалось изрядное количество полей. Еще голых, едва на треть вспаханные, зато перед ними луга уже были покрыты нежным разнотравьем. На них лошади изрядно дурили, чтобы подкормиться, чтобы своими мягкими губами нарвать побольше этой травы и пожевать ее, хотя бы на ходу.

В Нехватках пришельцам отнюдь не обрадовались. Пара хмурых женщин вышла к конникам, но тут же спрятались, удалось найти лишь одного мужичка, хмурого, как и многие тут, и небритого, чтобы он показал место, где нашли тело истерзанного Мефодия.

Поход туда занял немало времени. Прошли сначала по какой-то дороге, неприметной даже когда по ней пришлось ехать, а потом вдруг вышли на неаккуратную просеку. Рыжов даже задумался, и как сюда занесло кого бы то ни было, если только он не знал, что тут следует искать тело погибшего мужичка. Он спросил об это у проводника:

– И зачем это вы, из Нехваток, зашли сюда?

Проводник окинул его недоверчивым и вместе с тем удивленным взглядом.

– Так ведь знамо, куды Мефодий ходит.

– А что он тут искал? – включился в разговор и Колядник.

– Известно что – старицу, тут рыбу можно руками брать. Или корзиной старой, – кажется, мужичек был не просто глуповат, но еще и почитал глупыми этим вот, пришлых, которые оторвали его от обычных деревенских забот. – Выбиваешь из старой-то корзины дно, и идешь по старице, накрываешь воду то тут, то там, и если рыбина крупная, она по корзине бьется… Плещется она в корзине. Тогда ее берешь и в мешок, али на берег кидаешь, и ее бабы али мальцы в мешок суют, чтоб домой донести.

М-да, не очень мудреный способ рыболовства, но если у них такие места… Значит, так и надо, им-то, крестьянам местным, лучше известно.

А Борсина вдруг соскочила с предоставленной ей и Самохиной телеги и пошла по лесу. Сначала ее было видно, она недалеко ушла, зато потом вдруг пропала за кустами.

Самохина попробовала было на нее покрикивать, чтобы не уходила далеко, но Раздвигин сделал ей предупреждающий жест. Сам спешился, отдал повод своей лошадки кому-то из бойцов и пошел следом за бывшей мистичкой.

А та разгулялась, стала даже какие-то цветы срывать, чуть не веночек из них пробовала плести на ходу. Крестьянин вдруг посмотрел на нее, посмотрел и исчез. Никто этого и не заметил вначале, как будто его и не было. Только что вот стоял рядышком, потом зашел за кусток раз, другой… И все, исчез. Колядник мигнул своим бойцам, которых взял в эту вылазку, но посмотрел на Рыжова, и успокоился, вернул бойцов назад. Снова поехали, увлекаемые непонятным образом топающей вперед Борсиной.

Она прошлась сначала к югу, вернулась к старице, где действительно было тихо, покойно, но вдруг вода вспенивалась рыбным следом… Тогда они обнаружили корзину, которую бросил, вероятно, несчастный Мефодий.

– Она, что, чувствует? – спросил Колядник у Рыжова почему-то шепотом.

– Не знаю точно, но она, несомненно, работает.

И вдруг Борсина дошла до какой-то рябинки, стоящей чуть отдельно от других, огляделась, и… Села, словно у нее подкосились ноги. И тогда стало ясно, что даже в свете солнышка на всю эту крохотную поляну, размером лишь с большую комнату, опускается тень такого ужаса, что даже бойцы Колядника защелкали затворами винтовок.

Рыжов оказался около Борсиной почти одновременно с Раздвигиным. Колядник и Самохина наблюдали за ними сверху и на расстоянии.

Борсина тяжело дышала, на лбу у нее выступили крупные капли пота, она пыталась неверными пальцами расстегнуть ворот, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Под глазами у нее вдруг залегли тени, да такие тяжелые, словно были нарисованы черникой.

– Что делать, командир? – спросил Раздвигин.

– Беги за водой.

– У меня фляжки нет, выезжали в спешке, и никто не догадался…

О чем никто не догадался, Раздвигин пояснить не успел. Рыжов на него почти рявкнул:

– Платок намочи.

Потом он помог Борсиной расстегнуть ворот, и стал легонько, как его учила мама, растирать ей виски от головной боли. Вроде бы ничего не было в этом жесте особенного, но когда Раздвигин принес мокрый свой платок, чистый и даже приятный, гладкий на ощупь, когда грудь и щеки Борсиной смочили этим платком, она открыла глаза. Они были глубокими, прямо бездонными, и в них читалась такая мука, такая боль… Рыжов нахмурился. Он не верил раньше, что кто-либо, да еще по прошествию нескольких дней, может на месте какого-то ужасного события так чувствовать боль другого человека, но вот ведь – видел своими глазами. И никаких объяснений ему для этого не требовалось.