Изгнанник - Джозеф Конрад

Таков был план, который Бабалачи изложил своему честолюбивому покровителю. Лакамба согласился, но ему не нравилось, что все это потребует много времени. В своей страстной жажде денег и власти безрассудный изгнанник готов был довериться первому попавшемуся головорезу, и Бабалачи стоило большого труда удерживать его от необдуманных порывов. Ни в коем случае нельзя подавать виду, что они в чем-либо пытаются изменить социальную и экономическую жизнь Самбира. Всегда возможна неудача, и в таком случае месть Лингарда будет быстрой и решительной. Рисковать нельзя. Необходимо ждать.

Тем временем Бабалачи скитался по селению, переходил от костра к костру, выведывал настроения и мнения, всегда распространяя слух о своем скором отъезде. По ночам он часто брал самый маленький челн Лакамбы и бесшумно отправлялся с таинственным визитом к своему старому вождю на тот берег реки. Омар жил в благоухании святости под крылом у Паталоло. Между бамбуковым забором, окружающим дом раджи, и лесной чащей раскинулась банановая плантация, и на ее дальнем конце стояли два маленьких домика на низких сваях под сенью редких плодовых деревьев, окаймлявших прозрачный ручей, который, начинаясь где-то за домом, стремительно бежал к недалекой реке. Вдоль ручья узенькая тропинка вела через густо заросшую, заброшенную пасеку к банановой плантации и к домикам, в которых раджа поместил Омара. Величавое благочестие Омара, его проницательная мудрость, его многочисленные несчастья и суровое мужество, с каким он переносил свое увечье, произвели на Паталоло сильное впечатление. Часто в полуденный жар старый правитель Самбира запросто навещал слепого араба и долго сидел у него, сосредоточенно слушая мудрые речи. По ночам приходил Бабалачи и тревожил сон Омара, но тот никогда не упрекал его этим. Аиссе, молча стоявшей у дверей одного из домиков, видно было, как старые друзья тихо сидят у костра, разведенного на площадке, и до позднего часа о чем-то шепчутся. Она не могла разобрать слов, но с любопытством следила за их бесформенными тенями. Наконец Бабалачи вставал, брал ее отца за руку, вел его обратно в дом, расстилал для него циновки и бесшумно удалялся. Однако часто, вместо того чтобы уйти, Бабалачи, не зная, что Аисса его видит, возвращался к костру и долго сидел там в глубоком раздумье. Аисса смотрела с почтением на мудрого и храброго человека, которого она привыкла, с тех пор как помнила себя, видеть рядом со своим отцом, сидящим одиноко и задумчиво тихой ночью у догорающего костра, с неподвижным телом, но с мыслью, бродящей в стране воспоминаний или, может быть, ищущей путей в неверной беспредельности грядущего.

Бабалачи встревожился приездом Виллемса, потому что это увеличивало силу белого человека. Впоследствии он переменил свое мнение. Однажды ночью он встретил Виллемса на тропинке, ведущей к дому Омара, а позже заметил, не очень тому удивясь, что слепой араб, по-видимому, ничего не знает о прогулках белого пришельца поблизости от его жилья. Зайдя как-то неожиданно днем, Бабалачи видел как будто белую куртку, мелькнувшую в кустах на том берегу ручья. В этот день он задумчиво наблюдал за Аиссой, когда она хлопотала, приготовляя вечерний рис; но перед заходом солнца он торопливо попрощался и ушел, невзирая на гостеприимное приглашение Омара, во имя аллаха, разделить с ними трапезу. В тот же вечер он встревожил Лакамбу известием, что настало время сделать первый шаг в давно задуманной игре. Лакамба возбужденно просил объяснений. Бабалачи покачал головой и показал пальцем на мелькающие тени двигающихся женщин и неясные очертания мужчин, сидящих у костров на дворе. Он объявил, что здесь не вымолвит ни слова. Когда же весь дом уснул, Бабалачи с Лакамбой молча прошли мимо спящих групп, направляясь к берегу, сели в челн и бесшумно направились к заброшенной сторожке на старом рисовом поле. Там они были в безопасности от нескромных глаз и ушей и могли всегда объяснить свою поездку желанием подстрелить оленя, так как это место было известно как водопой всякого рода дичи. Здесь, в полном уединении, Бабалачи посвятил внимательного Лакамбу в свой план. Его мысль состояла в том, чтоб использовать Виллемса для подрыва влияния Лингарда.

— Я знаю белых людей, туан, — сказал он в заключение, — Я их видел во многих странах. Они всегда рабы своих желаний, всегда готовы отдать свою силу и разум в руки женщины. Судьба правоверных начертана рукой всемогущего, но те, кто поклоняется многим богам, приходят в мир с гладким лбом, чтобы любая женщина могла отметить его гибелью. Пусть один белый человек уничтожит другого. По воле всевышнего все они глупцы. Они умеют быть верными своим врагам, но по отношению друг к другу они знают только обман. Ай! Я видел! Я видел!

Он вытянулся во всю длину у костра и закрыл глаза, уснув или притворяясь спящим. Лакамба, не вполне еще убежденный, долго сидел, устремив взор на потухающие угли. Время шло, белый туман поднялся с реки, и ущербная луна, склоняясь к вершинам леса, казалось, искала отдыха у земли, как своенравный скиталец-любовник, который, наконец, возвращается, чтобы склонить утомленную голову на грудь возлюбленной.

VI

— Одолжите мне ваше ружье, Олмэйр, — сказал Виллемс, сидя за столом, на который коптящая лампа бросала красноватый свет, освещая неубранные остатки обеда. — Мне хочется, когда взойдет луна, пойти поискать оленя.

Олмэйр, сидевший боком к столу, раздвинув локтем грязные тарелки, вытянув ноги и устремив глаза на кончик травяных туфель, отрывисто засмеялся.

— Вы могли бы ответить да или нет, вместо того, чтобы производить этот не особенно приятный шум, — заметил Виллемс с холодным раздражением.

— Я ответил бы, если б верил хоть единому слову из того, что вы говорите, — ответил Олмэйр, не меняя позы и говоря медленно, останавливаясь, будто бросая слова на пол. — А так — какой смысл? Вы знаете, где ружье. Вы можете взять его или не брать. Ружье. Олень. Чепуха! Охотиться на оленя! Вы за… газелью гоняетесь, мой дорогой гость. Для этой дичи вам нужны золотые кольца и шелковые саронги, мой могучий охотник. И этого вы не получите, сколь бы ни просили, я вам говорю. Целыми днями среди туземцев. Много вы мне помогаете, нечего сказать.

— Вам не следует так много пить, Олмэйр, — произнес Виллемс, стараясь небрежностью тона прикрыть свою ярость. — У вас слабая голова. Всегда была слабая, насколько я помню по Макассару. Вы слишком много пьете.

— Я пью свое, — отрезал Олмэйр, быстро поднимая голову и бросая на Виллемса свирепый взгляд.

Эти два представителя высшей расы с минуту дико глядели друг на друга, затем одновременно, будто по уговору, отвернулись и встали. Олмэйр, сбросив туфли, улегся в гамак, повешенный между двумя колоннами веранды, чтобы можно было пользоваться малейшим ветерком жаркого времени года, а Виллемс, нерешительно постояв у стола, молча сошел с веранды и прошел через двор к маленькой деревянной пристани, у которой несколько маленьких челнов и два больших белых вельбота дергались на коротких причалах и стукались друг о друга в быстром течении реки.

Он вскочил в самый маленький челн, неуклюже закачался, отдал конец и, слишком сильно оттолкнувшись, чуть не перевернулся. Пока он снова пришел в равновесие, челн успел отплыть сажен на двадцать. Он опустился на колени на дно суденышка и сильными взмахами весла начал грести против течения. Олмэйр, обхватив руками колени, выпрямился в гамаке и, полуоткрыв рот, глядел на реку; вдруг он различил челн и человека, гребущего мимо пристани.

— Я знал, что вы поедете, — крикнул он. — Но возьмете ли ружье? — добавил он, напрягая голос.

Он снова откинулся на гамак и тихо посмеивался, пока не заснул. На реке Виллемс, внимательно глядя вперед, работал веслом, загребая справа и слева, не обратив внимания на едва донесшиеся до него слова.

Прошло три месяца с тех пор, как Лингард высадил его в Самбире и спешно отплыл, оставив его на попечение Олмэйра. Белые люди плохо ужились друг с другом. Олмэйр помнил то время, когда оба они служили у Гедига и когда старший по службе Виллемс относился к нему с обидной снисходительностью, и чувствовал к своему гостю сильную неприязнь. Кроме того, он ревновал к нему Лингарда. Олмэйр женился на малайской девушке, которую старый моряк удочерил в одном из своих порывов безрассудной благотворительности, а так как брак этот не был для него счастливым, то он рассчитывал на состояние Лингарда, как на компенсацию за неудачную женитьбу. Появление нового человека, имевшего, по-видимому, какие-то права на капитана, сильно его обеспокоило, тем более что старый моряк не счел нужным познакомить мужа своей приемной дочери с историей Виллемса или посвятить его в свои намерения относительно будущей судьбы этого лица. Подозрительный с самого начала, Олмэйр остался равнодушен к попыткам Виллемса помочь ему в торговле, а когда последний отстранился, то он, с характерной для него недоброжелательностью, обиделся на это невнимание. От первоначальной холодной вежливости они перешли сначала на молчаливую неприязнь, затем на открытую вражду, и оба с нетерпением ждали Лингарда, желая положить конец положению, становившемуся с каждым днем все нестерпимее. Время тянулось медленно. Виллемс, наблюдая повторяющиеся восходы солнца, думал с тоской, принесет ли этот день какую-нибудь перемену в смертной скуке его существования. Ему недоставало той деловитой и деятельной жизни, которая казалась ему теперь далекой, безвозвратно потерянной, погребенной под развалинами былых успехов, исчезнувших без надежды на возрождение. Он безутешно бродил по двору, издали наблюдая безучастным взглядом за туземными челнами, выгружающими каучук или тростник, рис или европейские товары на маленькую пристань «Лингард и К0».