Герда Таро: двойная экспозиция - Хелена Янечек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом Георг Курицкес поступил в университет в Берлине, и Герда часто ездила к нему. В понедельник она возвращалась в Лейпциг: ее глаза сияли, сияло все лицо, жесты становились плавнее, когда она с упоением пересказывала Таксе прекрасные берлинские выходные. «Так вот какой становится женщина, когда может свободно быть с мужчиной», – расстроенно заключил Вилли. Как королева в столице – все принадлежит ей, и она проходит по своим владениям, величественная и великодушная. Прогулки в Тиргартене, пока Георг на занятиях, американские джазовые оркестры, монументальный рационализм новых кинотеатров и впечатляющая строгость кирпича, из которого великий архитектор Мис ван дер Роэ (еще в Штутгарте она восхищалась его поселком Вайсенхоф) возвел угловатую стену в память о Карле Либкнехте и Розе Люксембург. «Ты правда решил отвести меня на кладбище?» – спросила она, но купила у какого‑то бедолаги розу и возложила ее поверх увядших цветов. Без Георга ее яркое сияние угасало, электрический заряд ослабевал. Но Герда все равно чувствовала себя прекрасно – в Лейпциге, здесь и сейчас.
Воздух Северного Буффало в это солнечное воскресенье пахнет скошенной травой и немного бензином. Доктор Чардак вдыхает его вместе с дымом второй или третьей послеобеденной сигареты. Он наслаждается ей как доказательством, что он может позволить себе роскошь бездельничать. Сейчас вокруг домов оживленно: люди подкрашивают стены, прибивают доски, чинят водостоки и, по‑видимому, получают от этого искреннее удовольствие (дети уж точно). Он не может не восхищаться этим немудреным способом подновить дух фронтира, вытащив его из ящика с инструментами. Ему самому потребовались годы, чтобы решиться и осесть на месте, он совершил на машине настоящую одиссею, так как аэропорт закрыли из‑за плохой погоды (зима тут могла ударить неожиданно), и долго искал подходящий дом. Но ведь ему здесь хорошо, он перестал скучать по Нью-Йорку.
Как давно он не получал вестей от Штайнов? В последний раз Фред упоминал о проблемах со здоровьем – он сдал, но не настолько, чтобы упустить эпохальные события: фотосессия Дитрих, по‑прежнему харизматичной, несмотря на возраст, потрясающий незапланированный снимок Хрущева, фото Вилли Брандта, вечного друга с вечным выражением лица, и сенатора Кеннеди (политик не впечатлил его, и портретом Фред был недоволен, но надеялся, что его изберут). Он даже планировал короткую и безболезненную поездку в Германию и уже забронировал билет на самолет…
«Рад за тебя, что у тебя есть желание вернуться», – пробормотал доктор Чардак.
Во время путешествия через Атлантику он не избежал любопытных расспросов Штайнов по поводу Герды. Лило спросила, когда они познакомились, и Вилли ответил, что это случилось в конце лета 1929‑го, когда герр Похорилле получил предложение открыть дело в Лейпциге и переехал из Штутгарта вместе с семьей.
Вилли возвращался домой на трамвае и во время остановки заметил женщину, стоявшую перед витриной ателье модистки. На ней были кружевные чулки, туфли чуть темнее чулок, подол платья цвета слоновой кости лежал мягкими складками выше колена, короткие каштановые волосы оставляли открытым участок янтарной кожи от линии ушей до плеч. Вилли захотелось, прежде чем тронется трамвай, увидеть лицо женщины, такой ирреально, кинематографически элегантной. Но она вдруг устремилась вперед, будто решила над ним посмеяться. Она ускользала от него, и он видел только ее прямую спину и полуприкрытые ямки под коленями. Когда трамвай тронулся, точно вдогонку за незнакомкой, Вилли ожидал увидеть профиль Элизабет Бергнер – настолько она напомнила ему любимую актрису. Но в тот момент, когда трамвай поравнялся с ней, он осознал, что лжедива молода, гораздо моложе, чем он себе вообразил. С этой девушкой он мог бы познакомиться, а точнее, хотел познакомиться во что бы то ни стало.
И они познакомились несколько недель спустя. К тому моменту она уже успела сблизиться со многими из его компании, например с Рут Серф и особенно с Георгом Курицкесом. Такса думал, что ни у кого из них, неоперившихся юнцов, нет никаких шансов, а уж у Георга тем более: тот слишком увлечен идеями экспроприации у буржуазии, чтобы угодить вкусам изысканной фройляйн Похорилле. Однако, как и во многих других случаях, он ошибался.
Не будь это Герда, доктор Чардак не запомнил бы на всю жизнь ни одну женщину, увиденную из окна трамвая. И если бы он тогда не осознал – может, не в шестнадцать лет, но в восемнадцать, – что ее очарование и обескураживающее умение ускользать от него (и не только от него) были взаимосвязаны. Но сейчас уже все не так. Теперь воспоминания о Герде – лишь поблажка себе, пустая трата времени, как и любые другие воспоминания. Он продолжает идти по Хертель-авеню, перекинув пиджак через руку, потому что от тоненьких деревцов нет никакой тени, а тем временем мысли его уводят куда‑то в сторону: например, кто дал Георгу его номер телефона? Точно не брат из Колорадо, с которым доктор Чардак потерял связь. Может, его мать, но от кого она сама узнала номер? От Рут? Интересно, помогали ли мать Курицкеса и ее второй муж, доктор Гельбке, вдове Серф в годы нацизма? Вполне возможно, и Рут из тех, кто такого не забывает. Но у нее теперь совсем другая жизнь в Швейцарии (в достатке, замужем, с детьми: сколько их у нее?). Звонит ли она из вежливости Дине Гельбке? О чем им говорить? О здоровье, о погоде в Лейпциге и Цюрихе, о детях и внуках, о старых завсегдатаях Фридрих-Карл-штрассе, но благоразумно – только о мертвых, особенно об обожаемой Герде, а не о тех, кого разбросало, и далеко не случайно, по всем четырем концам западного полушария… «Кто его знает! Интересно, сменилось ли название улицы и живут ли Гельбке по старому адресу», – размышляет доктор Чардак; в редеющих волосах блестят капельки пота. Во всяком случае, теперь он уверен, что его номер Георгу дала Рут Серф. В Европе намного проще сохранить старую дружбу.
Почему он никогда не обращал
