Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли - Михаил Пришвин

Вокруг до Острова по топким местам были ольховые заросли. Ольха – это прозрачное дерево. Правда, ведь всякое дерево потому и дерево, что основательно, то есть имеет ствол, утверждающий себя корнями в твердой земле. А ольха стоит на грязи, нигде даже не стоит, а едет по широкому плёсу на своей «плавине». Эти жидкие леса и недоступны, и обыкновенно пусты. Я их очень не люблю, они мне представляются последствием извращенно удовлетворяемых желаний.

Единственная тропа по Острову привела меня к большой, не менее полверсты в диаметре, чистой вырубке, на которой были разбросаны кое-где отдельно стоящие деревья, на которых сучья росли только по одной стороне ствола. Это произошло не от действия северных ветров, как на Севере, а от борьбы за свет между деревьями в лесу. Эти уродливые великаны представляют из себя индивидуумы, пережившие некогда большой здесь коллектив зеленого бора. Вот теперь, когда все вырублено, можно ясно видеть, какую жалкую жизнь влачил индивидуум в могучем лесном коллективе. Один из этих уродов совершенно засох, и ветер обломил его тонкую вершину, а на притупине сидел большой ястреб-тетеревятник и высматривал добычу. Проходя через вырубку, я спугнул его, а когда через три часа вернулся, он сидел по-прежнему на притупине сухого дерева. Я уже к тому времени видел у одного черного пня среди красных цветов и ромашек перья расклеванного тетеревенка, я видел (среди) раскопанных муравьиных кочек, иногда на песочке оставался след отдыхавшего тетерева, иногда дырочка в старом пне рассказывала, что это черныш пробил ее себе клювом и по рыхлой сердцевине выбрался вверх на край пня, и под краем висела голубая ягода пьяника, петух вытянул шею вверх достать себе голубую ягодку, может быть, для равновесия взмахнул крыльями, и тут его заметил ястреб, сидящий на притупине сухого дерева. Я думаю, он поджидал, когда петух расклюется, и потом кинулся…

Я много прочел таких историй, когда я вернулся на вырубку и встретил опять знакомого ястреба на той же самой сушине, и так мне все на этой вырубке представилось особенным царством: внизу в роскошных цветах, в зеленом свете проглянуло через листья солнце, живились разные птицы, бегали, играли, размножались, кормились, зная, однако, что при малейшем неосторожном движении сидящий на вершине сухого дерева вмиг уничтожит жизнь и оставит только сухие перья на зеленой траве и капли крови на белых ромашках.

А тишина какая! Ведь уже не поет ни одна птица, и стада здесь не пасутся, и на покос никто не заходит. Только на севере, где-то у самой Дубны, опушенной непроходимыми зарослями, кричали журавли…

Я осмотрел превосходные тетеревиные места по правую и левую сторону просеки, но Ромка, причуяв след, мечется, не зная, что с ним делать, и бросается тотчас, если видит, что я удаляюсь: он верит до сих пор, что я лучше его знаю, где тетерева; благодаря этому я спокойно иду, а он бегает на коротких кругах. Но вот он совсем обезумел и стал метаться из стороны в сторону с треском и шумом. Тетерка откуда-то взялась над его головой, я так крикнул «тубо», что Ромка лег на ходу, так что задние ноги у него растянулись, как ноги коростеля при полете. Дурак дураком!

Но и тетерка обезумела и полетела прямо на меня, так что я невольно отклонил голову от нее, и если бы захотел, легко мог сбить ее плетью. Вероятно, цыплята были еще очень маленькие, потому, во-первых, что тетерка долго квохтала возле нас и, во-вторых, что сколько я ни топтался, так и не нашел детей: самых маленьких бывает найти нелегко.

Потом мы засели в куст, и, несмотря на то, что пересохшие мои губы издавали звуки, совсем не похожие на тетеревят, тетерка все-таки бегала вокруг, хотя и не квохтала. Замечательно, что Ромка чуял ее на большом расстоянии и водил носом и страшными глазами вслед ее передвижению. Я убедился в этом, когда наконец после долгих усилий губы мои издали желанный звук и тетерка отозвалась, в это время Ромка именно туда и указывал, откуда послышался звук. Потом я пробовал пустить его по следу на веревке. Он тянул неимоверно, и если бы я его пустил, то рванулся бы в карьер, но я огрел его плетью, и после того некоторое время он крался нормально и, главное, не тыкался носом в траву и больше хватал по воздуху. Этот найденный мотив я и буду культивировать в дальнейшем.

Знаю по книгам, что в первое поле собаку надо натаскивать в болоте, иначе она привыкает к «нижнему чутью». Я думаю, что собака, если у нее есть сильное чутье, сама поймет и в лесу и на болоте, что верхнее чутье выгоднее. Опасным я считаю пускать по тетеревам, потому что они очень горячат собаку. Но если собака хорошо повинуется, то почему бы не натаскивать и по лесной дичи? Я буду продолжать, пока в состоянии буду справляться с собакой.

Прекрасная подводка на пустое место. Спихнул старого очень близко. Спихнул молодого. Подвел и долго стоял по молодому, который вылетел далеко справа, наметился очень издалека на куст и рысью, не слушая моего крика, поскакал и спугнул старого бекаса. Засел на стойку в высокой траве, на топком месте, сидел буквально на заднице по курочке. В общем, стал много вежливей подводить, но часто ему «ни к чему» и потому стуривает. Постоянство чутья, очевидно, требует у собак того, что в работе людей называется терпением. Вот пример гениального терпения, это урок натаски на болоте такой, как сегодня. Я забыл еще отметить, что ведь раз пять подводил к перелетающему молодому и все было напрасно.

21 июля.

Казанская. Мужики празднуют.

Сегодня с утра наволочь. Болота, в общем, «застроились», правда, картина их совершенно изменилась, когда появились эти города стогов везде, и даже на самых зыбучих местах. Но все еще продолжают косить, и под вечер видишь людей с косами, носилками и граблями, идущих из болот, вид этих наморенных, искусанных слепнями, комарами и мошкой людей напомнил мне рабочих в плавильном отделении чугунолитейных заводов: смотришь на них и дивишься, на что способен человек, и втайне радуешься, что самому удалось увильнуть от такого труда.

Я сказал своему хозяину о его ужасном труде, на что он мне ответил:

– Вы больше работаете и больше мучаетесь, только не замечаете за собой…

Большое болото буду называть школой второй ступени, а Михалевское – первой. Завидев даже небольшую лужицу с бекасиной травой, Ромка останавливается и нюхает, нет ли тут бекаса.

Теперь Ромка перед болотом останавливается и, поиграв ноздрями, с высоко поднятой головой, тихо идет. Так он дотянулся до куста, влепился в болото. Я уже понимаю такие стойки: коростель или курочка. Пришлось отвести его подальше. Но и тут он растянулся по траве и стал, страстно принюхивая, змеиться, – это значит, тоже по коростелю. Я не успел отозвать его, к сожалению; в своем страстном поиске коростеля он наткнулся на бекаса старого, потом на молодого. По перемещенному молодому не сработал раз и два.

Бекас улетел на суходол в кусты. Я пустил Ромку туда, не принимая никаких предосторожностей, и вот, побегав между кустами, он вдруг стал в великолепнейшей позе, какую можно только желать от легавой. «Тубо, тубо, Ро-мушка!» – уговаривал я его, стараясь приблизиться к нему. И достиг и погладил его рукой, и еще он долго стоял. Потом вылетел бекас в шести шагах и за двумя небольшими кустиками. Очень возможно, что он отбежал, но возможно, что и нет, Ромка смотрел не под ноги себе, как при коростелях, а именно туда, откуда бекас вылетел.

Большего желать нечего, разве только чтобы так повторялось почаще. Это событие очень большое, ведь настоящая длительная стойка по бекасу эта первая.

Когда мы вернулись к бекасу, Ромка – к кусту из которого вылетела птичка, и когда он стал, я думал – по птичке. Но вылетел из куста коростель, сел в десяти шагах, Ромка видел это, но с места не тронулся.

Очень важно было в это утро, что ветер был и Ромка сегодня научился ловить ветер. Схватит, остановится и пойдет, и пойдет далеко, и там остановится. Так я видел один раз, как вылетела утка, Ромка ее и не заметил, еще раз ветер привел его далеко на скошенное место, и тут возле самой травы, по скошенному все-таки, вылетел бекас и пересел в траву.

А еще было: Ромка окаменел в непроходимой осоке возле маленького кустика, и я должен был туда пробираться, раз погрузился до пояса, но дошел. И вдруг что-то шлепнулось из куста в осоку и по мокрому побежало там, буль-буль! – и осока вверх по бегущим далеко шевелилась. Конечно, это была водяная курочка или коростель. А когда мы выбрались на суходол, Ромка бежал впереди, и мне было не видно его, и так пришлось, что из-за куста я увидел такую картину: впереди, удирая от собаки, бежал кроншнеп, а Ромка, погруженный в след, идет нижним чутьем и не догадывается посмотреть впереди себя: вот пример, почему необходимо отучить собаку ковыряться в следах, почему надо непременно вперед натаскивать в болоте и потом уж в лесу. Кроншнеп улетел, а Ромка так и не знал об этом и продолжал преследовать, пока не пришел к концу следа, и тут стал метаться из стороны в сторону…