Андрей - Андрей Белянин

В назначенный час я нажимал кнопку звонка маленькой квартиры на третьем этаже. Это была её личная собственность, мы встречались здесь редко, спрятаться от всего мира или по каким-то очень уж особым случаям. Видимо, сейчас был один из них.

Я ничего не знал, лишь поэтому ничего не боялся. То есть сам внутренне понимал, что она не причинит мне зла, но, по её же словам, любой колдовской обряд искушает душу. В первую очередь душу спасаемого…

Лана встретила меня в одном белье — чёрная маечка с клубничками и такие же легкомысленные трусики-шортики. Она первой вместо приветствия поцеловала меня, но остановила мои руки, когда они стали слишком настойчивы.

— Нет. Не сейчас. Мне нужно открытое тело, но сексуальный контакт с клиентом во время такого обряда скорее нежелателен. Избавляясь от одной дряни, можно впасть в не лучшую зависимость, и я здесь рискую больше, чем ты. Проходи в комнату. Всё принёс?

Послушание никогда не занимало достойного места в разряде моих несомненных достоинств, но в тот день я повиновался ей, почти не прекословя. Разумеется, имея в виду не словесный протест, а вынужденное усмирение желаний тела. Я хотел её, как хотел всегда, быть может, даже острее, чем раньше, но сейчас от Ланы исходила какая-то властная аура разделения.

Боюсь, что это неточное слово, но… Не отторжение, не отчуждение, не холодность, не разочарование, а именно разделение — горячей женщины от хладнокровной ведьмы. Сейчас передо мной стояла отстранённо любящая профессионалка. Именно так. Отстранённая любовь. Уроки кончились. Если она сумеет меня вытащить, то награда будет дарована обоим.

Разденься по пояс. Сними крест.

Крест зачем?

— То, что ты в этом участвуешь, уже греховно по православию. Но платить придётся не тебе, я возьму всё на себя. Ты должен просто постараться помочь мне остановить этого человека.

— Ты узнала его имя?

— Я узнала всё. Даже больше, чем требуется. Он пришёл к тебе, потому что ты восприимчив, у тебя тонкая кожа и ты умеешь прощать. Пока ты ему подчиняешься, он не причинит тебе зла, ему не нужно управлять тобой, он не ищет себе нового тела. Он лишь хочет, чтобы ты слушал его. Всегда. Ему нужно выговориться и быть понятым.

— И только?

— Да, милый. Ты будешь тихо сгорать от его воспоминаний, его боли, его обид, его поступков и незаметно умрёшь в течение года. Абсолютно без всякой видимой причины. Он убьёт тебя, совершенно не желая этого, но и не жалея. А потом будет искать другого.

— Как его остановить? — Я попробовал обнять её.

Лана осторожно прильнула к моей груди и в тот же миг очень мягко высвободилась.

— Тебе незачем знать. Это непохоже на поцелуй принцессы в сказке или сдвоенное воспарение энергий в тантрическом сексе. Мне надо провести ритуал. Ложись.

Она задёрнула занавески, смочила мне виски святой водой и аккуратно расставила вокруг меня купленные мною пять жёлтых церковных свечей. Потом, не задумываясь, разделась, накинула на голое тело чёрный шёлковый плащ с капюшоном и, опустившись на колени у меня в изголовье, нарисовала специальным карандашом какие-то каббалистические знаки у себя на кистях рук и ступнях. После этого она медленно, слева направо, одну за другой зажгла свечи.

— Ни о чём не думай. Расслабься. Если вспомнишь, читай любую молитву, но не напрягаясь и про себя.

— Я не усну?

— Нет, это будет не сон… — Её губы нежно поцеловали меня в лоб, там, где ещё недавно я ощущал боль от застарелого шрама. Чужую боль…

Есаул Макеев выхватил револьвер и прицелился мне в лоб:

— Ещё только шаг, ваше благородие, и я застрелю вас, как собаку!

Я изумлённо опустил плеть. Макеев?! Сукин сын, волчий выкормыш, прошедший со мной столько походов, резавший краснопузых в капусту, бесстрашно ходивший в любую рубку, на пулемёты, на пушки, на превосходящие силы противника, убивавший кого угодно по моему приказу, здесь и сейчас поднимает на меня оружие…

Это был мятеж! Мятеж всей Азиатской дивизии! Хлестнув коня, я направил его к забайкальцам с криком:

— Ко мне, бойцы! Арестовать есаула!

В ответ раздались винтовочные и пистолетные выстрелы. Мне не подчинялся никто — ни буряты, ни казаки, ни офицеры, ни рядовые, даже охрана санитарного обоза ощетинилась штыками. Они все сошли с ума!

Тибетцев я отослал ещё на днях, верная сотня монголов цина Сундуй-гуна находилась в разведке в степях, и никто не пришёл мне на помощь. Я уговаривал, упрашивал, угрожал… Но эти неблагодарные люди, ещё вчера не смевшие прямо смотреть мне в глаза, теперь брали меня на прицел, трусливо стреляя в упор.

Махагала метался внутри моей черепной коробки, воя от ярости и требуя залить всё вокруг кровью изменников! В меня одновременно палило более двух сотен человек, но пули не задели ни коня, ни рукавов моего малинового халата. Демон держал своё слово, никто не мог убить белого бога войны.

— Мятежники! Иуды! Предатели! Я повёл бы вас в Тибет, мы были бы спасены, мы могли бы восстановить великую империю! Ламы предсказывали мне…

Но в ответ раздавалась лишь беспорядочная стрельба. Оставалось одно — скрыться в предрассветном тумане и, доверив свою судьбу благородному скакуну, попытаться найти преданные мне монгольские части. Я ещё мог вернуть себе власть, догнать ускользающую из рук дивизию, казнить всех, кто не со мной… всех…

Мне сложно описать мои ощущения в тот день. Я даже не помню, с какого момента перестал слышать голос Ланы. Сквозь полуприкрытые веки угадывались лишь отблески свечей на потолке. Причудливую игру теней и образов я не видел, но почему-то был уверен, что они метались по всей комнате в диковинном танце, без музыки и такта, подчиняясь только еле уловимому ритму слов. Что говорила моя ведьма, о чём просила, кого призывала, на чью помощь надеялась, — непонятно…

Я не пытался уловить смысл слов или имён, я скорее чувствовал по прохладным движениям воздуха у моих голых плеч, что она, возможно, встала с колен и двигалась рядом, словно в незримом полёте.

Глаз открывать не хотелось. Не то чтобы она это запретила, просто действительно не было ни малейшего желания. Я смотрел на происходящее вне себя, другим зрением, почти не ощущая физической боли…

Пуля беззвучно входит в плоть. Сначала не ощущаешь ничего, кроме тупого удара, как дубиной. Потом появляется холодное чувство ожога. У тебя холодеют губы, ноги перестают слушаться, а животный испуг лошади, почуявшей запах крови всадника, передаётся и тебе…

Впрочем, я не уверен, что физическая боль имела место. Я, может быть, ощутил её всего один раз, когда ледяной коготок Ланы разрезал кожу на моей груди, раздвинул мышцы и осторожно коснулся замершего сердца. Она словно бы сцарапывала с него какое-то грязное пятно или копоть порохового дыма. Это не было больно и не было страшно. Страшным было лишь то, что я считал это совершенно естесвенным…

Убить человека легче, чем причинить ему боль. С каждым ударом шашки я видел, как жизнь покидает тело, как душа из последних сил цепляется за свою изуродованную плоть и в остывающих глазах замирает удивление, обида, словно бы просьба о прекращении страдания. И тогда ты убиваешь просто для того, чтобы больше не делать ему больно…

Я не ощущал шепчущего голоса у себя в голове, но зато отчётливо видел маленькую чёрную точку на красном фоне. Она росла, увеличиваясь в размерах, становясь всё более и более похожей на сгусток чёрной крови, бесформенной и безобразной. Тьма старалась заполнить весь мой внутренний мир и делала это напористо и жадно, словно бы пожирая моё сознание. Ей никто не мешал, а я не владел собой, чтобы быть способным хоть на малейшее сопротивление.

Где была Лана — неизвестно. Если она вообще существовала, а не являлась горячечной иллюзией моего пылающего мозга. Но даже если это была лишь иллюзия, в любом случае она не могла защитить меня от реальности. Ибо теперь я знал имя той тьмы — Махагала!

Превращение души в тень демона происходит незаметно. Дарованная тебе сила восхищает, преклонение людей заставляет ощущать собственную исключительность, которая ежеминутно подтверждается победой над самой смертью. Я знал, что уже никогда не умру, демон не допустит этого, я ему нужен. Не он мне, а я — ему! Без меня он ничто, лишь отголосок вековой пыли монгольских степей. Это я дарую ему тело, даю вместилище для существования, и за это он покорен моей воле…

Отсутствие физической боли неожиданно сменилось режущей болью души. Какая-то серебряная искра во мне, составляющая саму суть моего присутствия в необъятности мироздания, продолжала гореть, и её жар мучительно отдавался в каждой клеточке тела. Я пытался удержать эту искорку, спрятать её от неумолимо надвигающейся черноты, я боролся и кричал, не слыша собственного голоса. Ужас поглощал меня, затягивая в зыбучие пески отчаяния…