Водка (июнь 2008) - журнал Русская жизнь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В разгар ужина один из нас под влиянием водки вообще забыл, где он находится, и, громко рассуждая о чем-то, выразительно показал домашней работнице два пальца и громко, через весь стол, приказал:
- Два раза кофе по-венски…
Братья жутко переглянулись. Никогда не забуду бледного и милого лица Исидора Яковлевича…
С его обликом никак не вязалось неисправимо-ресторанное поведение нашего товарища…
Я упомянул Михаила Яковлевича Пустынина, здравствующего и работающего.
В годы, когда я работал в «Новом Сатириконе», он тоже работал много.
Он помещал в «Новом Сатириконе» стихи, басни, шутки, пародии.
Они были уже тогда зрелы, как его творчество теперь, шутки, эпиграммы, пародии и прочее были исполнены, как и теперь, мягкого юмора, какого-то особого беззлобного пустынинского типа.
Тогда казалось, что Пустынин разойдется, осмелеет, озлится, но прошло двадцать пять лет, и Пустынин остался таким же органически мягким, беззлобным сатириком-юмористом, который вовсе не хочет поразить объект своей насмешки насмерть, а хочет посмеяться над его слабыми сторонами без наступления, издевательства и сатирического улюлюканья…
Перечитываю список сотрудников.
Кого я забыл? Кого не упомянул?
К. Антипов. Писал под псевдонимом «Красный». Стишки как стишки.
По слухам, умер. В 1917 году, сейчас же после февральской революции, оказался вдруг… начальником какой-то петроградской тюрьмы или заместителем начальника.
Мы все бросились к нему, чтобы он помог нам видеть арестованных царских министров.
Он помог. Через кого-то нам сообщили, что арестованные министры содержатся еще в здании Государственной Думы, в Таврическом дворце.
Мы, несколько человек, поехали, нас пропустили, и мы видели арестованных министров. Они сидели у высоких окон, огороженные стульями, и их охраняли матросы.
Георгий Александрович Ландау.
Писал рассказы. В настоящее время живет в Москве. Работает в качестве инженера.
Потемкин Петр Петрович («П. П. П.»). Поэт. В одной из французских газет я прочел заметку, что он умер в Париже. Писал в «Новом Сатириконе» не очень часто, большей частью - грустные стихи.
Мне запомнилось четверостишие:
Все проходит мимо, мимоВсе у смерти на причале.Хрупки звуки этой песни,Как стекло в моем бокале.
Александр Рославлев. Поэт. Колоссального роста человек. Казалось, этот будет жить вечно. Но я поразился, когда встретил его в Москве, в 1919 году. Над его ростом, толщиной и огромным животом обычно шутили. На него беспрерывно рисовали шаржи.
Он говорил:
- Я в литературу животом пройду.
И вдруг - в 1920 году - умер.
В «Новом Сатириконе» печатал стихи.
Печатал иногда в «Новом Сатириконе» стихи - тоже скончавшийся (в 1938 году) - Осип Мандельштам.
Иногда присылал стихи из Николаева Владимир Винкерт.
Это был фанатик своего рода. У отца его была гостиница. В одном из номеров, чуть ли не до потолка заваленном газетами, журналами и книгами, жил поэт и с необычной энергией работал над своими стихами. Работал фантастически-страстно.
Вот образец его стихов:
Вечер. Двое. Подворотня.У нее на щечках пудра.У него в кармане сотня.Ряд пустых бутылок. Утро.У него на роже пудра.У нее в кармане сотня.
Были у него стихи и посложнее, и глубже.
Был он чрезвычайно любезным и приятным человеком. Где он сейчас - мне неизвестно.
Печатался иногда в «Новом Сатириконе» и С. Городецкий («Сатир»).
Редактор и основатель «Нового Сатирикона», а также главный и основной его сотрудник, Аверченко, эмигрировал.
Давно смеются над некоторыми незадачливыми музейными гидами за то, что взлеты и падения - иногда даже отдельных художников - они объясняли экономическими и финансовыми сдвигами в стране. «Рост промышленного капитала… - вещали они, - отразился на творчестве такого-то художника» и т. д.
Над этим справедливо посмеялись, и подобная «социология», кажется, прекратилась.
По отношению же к Аверченко хочется сказать именно этими упрощенными выражениями, что его, выходца из бедной семьи, простого хорошего парня, погубил именно этот «рост промышленного капитала», погубил его собственный, им нажитый капитал, развивший в нем типичные черты буржуазного выскочки, но это не смогло, однако, сразу и даже в течение продолжительного времени заглушить то хорошее, чуткое, человеческое, что было у Аверченко от природы, от народа, из которого он вышел.
Все же буржуазные навыки и свойства постепенно развивались в нем. Среда буржуазных и «великосветских» прихвостней постепенно его засасывала и привела к полному буржуазному окостенению.
Великая Октябрьская революция дифференцировала общественное сознание, и Аверченко, к сожалению, полностью определился как враг социалистической родины и ее народа.
В 1921 году в «Правде» появилась статья В. И. Ленина, озаглавленная «Талантливая книжка».
В ней идет речь о книжке Аверченко, изданной в эмиграции.
В этой книжке были собраны эмигрантские писания Аверченко.
Нечего говорить, что блестящий разбор Владимиром Ильичем эмигрантских контрреволюционных рассказов Аверченко до конца показал классовое лицо разъяренного буржуа. Те черты, которые постепенно росли в Аверченко, находя сначала «невинное» выражение в буржуазном сибаритстве и снобизме, затем, после 1917 года, в контрреволюционных настроениях еще обывательского типа - развились и образовали законченный лик классового врага.
В. И. Ленин нашел, что многое в книжке изображено талантливо, предложил переиздать книжку, и закончил свою статью так: «Талант надо поощрять».
Несомненно, будущий историк, исходя из блестящей статьи В. И. Ленина, сумеет - на основании всех книг Аверченко - подробно определить: что в нем было от классового врага и эмигранта и что - в период его работы на родине - от человечности и человечно-направленного таланта, который был для него характерен в течение ряда лет.
Аверченко умер в Праге - по слухам - всеми покинутый и совершенно одинокий.
Редакция «Нового Сатирикона» находилась, как я уже упоминал в этом очерке, на Невском проспекте, 88, во дворе, налево, на третьем этаже.
Это большая квартира. В ней находились - редакция (одна комната), кабинет заведующего конторой и издательством, контора (одна комната), экспедиция (две комнаты) и, кроме того, оставались еще три комнаты, в которых жили посторонние люди.
Склад издания находился тоже в этой квартире - в одной из двух больших комнат экспедиции. В этой комнате на просторных полках лежали комплекты и множество отдельных номеров журнала.
В 1920 году после длительной отлучки из Ленинграда я приехал в этот чудесный, прекрасный, так привлекающий всякого, кто хоть немного жил в нем, город. С каким упоением я бродил по его улицам и проспектам!
Разумеется, я зашел и в помещение бывшей редакции, конторы и экспедиции «Нового Сатирикона».
В квартире жили какие-то люди. Все комнаты были заняты под жилье.
На мой вопрос, где номера журнала, оставшиеся на складе книги и прочее, мне ответили, что здесь раньше жили другие жильцы и в холодные месяцы 1919 года все вытопили.
Зашел я и на Троицкую, 15, где жил Аверченко.
Квартира Аверченко была заколочена, а человек в серой поддевке, сидевший у ворот и исполнявший обязанности дворника, долго переспрашивал меня, неправильно повторяя фамилию «Аверченко», и, наконец, ответил, что в этом доме таких нет…
Москва. 1939 год. Октябрь
* ДУМЫ *
Мариам Новикова
Любить по-черному
Водка как национальная идея
Еду в такси под «Радио Шансон» и слушаю, как бодрый мужской голос поет: «Водочку пьем, водочку льем, водочкой только живем». Водитель кивает головой в такт. Сразу после запевает Верка Сердючка: «Выпьем по чуть-чуть и будет хо-ро-шо!» И так вкусно поет, что действительно верится: от «хорошо» нас отделяет лишь полстакана водки.
Водка как русская самость и особость. Убого, так что слезы на глаза наворачиваются, но для алкогольных деградантов в десятом поколении сойдет на ура - надо же чем-то гордиться? Красоты нет, порядочности нет, здоровья нет, на улицах грязь, балет уже давно лучше в Нью-Йорке, зато наши люди умеют пить очиститель для стекол. Съели, америкосы?! И слезы при виде этой убогости, горькой этой гордости - эти убогие слезы дают даже некий катарсис, дрожит внутри струна: «Но люблю эту бедную землю оттого, что другой не видал».
На остановке у МАИ пацаны в шапочках петушком гогочут с бутылками пива, и все стоящие рядом слышат хвастливое: «Да я, да мы! Да мы с Васьком в гараже так нажрались, что там же и упали». Стариков на остановке нет, мужчины старше семидесяти для наших улиц редкость, стоят женщины средних лет, девушки в джинсах, заправленных в сапоги, пара мужиков неопределенного возраста, парни вот эти в темной немаркой одежде. Полюби их черненькими, трезвыми-то, умными, порядочными - их любой полюбит. Полюби их за убогость, за то, что жить им осталось два понедельника до среднестатистических 59 лет, и на пенсию выйти не успеют. Полюби и почувствуй, как бьется в тесной печурке огонь - в сердце, то бишь, дрожит чувство любви к Родине, где дороги расползаются, как раки, и никогда не ясно, что делать, - не потому, что действительно непонятно, а потому, что на самом деле делать никто ничего и не хочет. Розы вырастут сами, а не вырастут, так и хрен с ними. Наше дело маленькое - палец о веретено и в отруб до понедельника.
