Иветта - Ги Мопассан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она даже придумала себе девиз из двух слов: «Своими силами» и больше часа пробовала, как бы покрасивее расположить их на почтовой бумаге вокруг своей монограммы.
Саваль и Сервиньи приехали в десять часов. Иветта поздоровалась сдержанно, без смущения, дружеским, хоть и серьезным тоном:
— Добрый вечер, Мюскад! Как поживаете?
— Добрый день, мамзель, неплохо, а вы?
Он зорко наблюдал за ней.
«Какие еще фокусы у нее на уме?» — думал он.
Маркиза оперлась на руку Саваля, Сервиньи взял под руку Иветту, и они отправились гулять вокруг лужайки, поминутно исчезая за боскетами и купами деревьев и появляясь вновь.
Иветта выступала по дорожке с рассудительным и степенным видом, потупив взгляд, казалось, еле слушала то, что говорил ей спутник, и не отвечала ни слова.
Но вдруг она спросила:
— Вы мне настоящий друг, Мюскад?
— Еще бы, мамзель!
— Самый, самый настоящий, настоящее не бывает?
— Весь ваш, душой и телом, мамзель.
— Даже можете не солгать мне хоть раз, один-единственный раз?
— Даже два раза, если угодно.
— И даже можете сказать мне всю правду, самую что ни на есть гадкую правду?
— Могу, мамзель.
— Хорошо. Что вы думаете, только искренне, совсем искренне, о князе Кравалове?
— Ах ты, черт!
— Вот видите, вы уже собрались солгать!
— Нет, нет, я только подбираю слова, чтобы выразиться повернее. Ну боже мой, князь Кравалов — русский… действительно русский… говорит по-русски, родился в России… возможно, имеет даже заграничный паспорт, фальшивые у него только имя и титул.
Она пристально посмотрела на него:
— Вы хотите сказать, что это…
Он замялся, но потом собрался с духом:
— Авантюрист, мамзель.
— Благодарю вас. И шевалье Вальреали не лучше, верно?
— Ваша правда, мамзель.
— А господин де Бельвинь?
— Это другое дело. Это человек из общества… провинциального… человек почтенный… до известных пределов… только несколько потрепанный беспутной жизнью.
— А вы?
Он ответил, не задумываясь:
— Я то, что называется, повеса, отпрыск хорошей семьи, обладал умом, но растратил его в остротах, обладал здоровьем, но потерял его в кутежах, обладал даже способностями, но промотал их в безделье. И осталось мне всего-навсего порядочно денег, приличный житейский опыт, полнейшее отсутствие предрассудков, глубочайшее презрение к людям, включая и женщин, чувство абсолютной бесполезности всех своих поступков и широкая терпимость ко всеобщей подлости. Однако временами у меня бывают проблески искренности, в чем вы убедились сейчас, и к тому же я способен питать нежные чувства, в чем вы могли бы убедиться. Весь, как есть, со всеми достоинствами и недостатками, морально и физически я в вашем распоряжении, мамзель, и прошу располагать мною, как вам заблагорассудится. Вот и все.
Она не смеялась; она слушала, вникая в слова и недомолвки.
— А что вы думаете о графине де Ламми? — продолжала она спрашивать. Он возразил поспешно:
— Разрешите мне умолчать о женщинах.
— Обо всех?
— Обо всех.
— Значит, вы очень дурного мнения… о каждой. Ну вспомните, может быть, есть исключения?
Он ухмыльнулся, приняв привычный ему наглый вид, и с бесцеремонной дерзостью, которая была его силой, его оружием, бросил в ответ:
— Присутствующие всегда исключение. Она слегка покраснела, но спросила вполне спокойно:
— Так скажите, что вы думаете обо мне.
— Вам так угодно? Извольте. Я думаю, что вы особа весьма рассудительная, весьма практичная или, если предпочитаете, наделенная большим практическим умом, умеющая ловко маскировать свою игру, водить людей за нос, скрывать свои замыслы, расставлять сети и терпеливо ждать… развязки.
— Все? — спросила она. — Все.
Она произнесла серьезно и внушительно:
— Я заставлю вас переменить мнение, Мюскад. И тут же подошла к матери, которая прогуливалась неторопливой, небрежной поступью, склонив голову, так ходят люди, когда вполголоса ведут интимную и задушевную беседу. Кончиком зонта маркиза чертила на песке какие-то фигуры, быть может, буквы, и, не глядя на Саваля, но, опираясь на его руку, прижимаясь к нему, говорила медленно и пространно. Иветта внезапно взглянула на мать в упор, и подозрение, такое смутное, что она не сумела бы назвать его, скорее впечатление, чем догадка, пронеслось у нее в мозгу, как пробегает по земле тень облака, гонимого ветром. Колокольчик прозвонил к завтраку. За столом все были молчаливы и даже угрюмы. Как говорится, в воздухе пахло грозой. Большие неподвижные тучи, казалось, притаились у черты горизонта, безмолвные и грузные, но насыщенные электричеством.
Как только кофе был выпит на террасе, маркиза спросила:
— Ну что ж, душенька, сегодня ты опять пойдешь гулять с твоим приятелем Сервиньи? В такую погоду очень приятно освежиться под деревьями.
Иветта украдкой бросила на нее мимолетный взгляд.
— Нет, мама, сегодня я никуда не пойду. Маркиза была явно раздосадована и попыталась настаивать:
— Пойди погуляй, детка, тебе это полезно. Но Иветта возразила резким тоном:
— Нет, мама, сегодня я останусь дома, а почему — ты знаешь сама, ведь я же тебе сказала в тот вечер.
Маркиза успела позабыть обо всем, ей хотелось лишь остаться наедине с Савалем. Она покраснела, смутилась и, беспокоясь только о себе, не зная, как получить свободу на час-другой, пролепетала:
— Ах да, верно, ты права, как я об этом не подумала!
Иветта взялась за рукоделие, которое сама прозвала «общественным спасением», потому что занималась им раз пять-шесть в год, в дни полного затишья, и расположилась на скамеечке подле матери, меж тем как мужчины, сидя верхом на складных стульях, курили сигары.
Часы текли в ленивой болтовне, то и дело замиравшей. Маркиза нервничала, бросала на Саваля отчаянные взгляды, искала повода и способа удалить дочь. Наконец, поняв, что это не удастся, и, не придумав удачной уловки, она обратилась к Сервиньи:
— Знаете, дорогой герцог, я не отпущу вас сегодня вечером. Мы поедем утром завтракать в ресторан «Фурнез» в Шату.
Он понял, усмехнулся и поклонился.
— К вашим услугам, маркиза.
И день потянулся медленно, томительно, под гнетом надвигающейся грозы.
Наконец наступил час обеда. Тяжелое, нависшее небо понемногу заволакивалось неторопливыми, неповоротливыми тучами. Не чувствовалось ни малейшего движения воздуха.
Обед тоже прошел молчаливо.
Какая-то неловкость, смущение, неясный страх, казалось, смыкали уста обоим мужчинам и обеим женщинам.
Когда убрали со стола, они остались на террасе, перебрасываясь редкими словами. Ночь надвигалась, душная ночь. И вдруг гигантский огненный зигзаг рассек небосвод и озарил ослепительным синеватым светом лица всех четверых, уже поглощенные темнотой. За ним следом над землей прокатился отдаленный гул, глухой и негромкий, подобный грохоту колес по мосту; казалось, будто зной усилился, будто воздух стал еще удушливее, а вечернее затишье еще полнее.
Иветта поднялась.
— Пойду лягу, — сказала она, — мне неможется от грозы.
Она подставила маркизе лоб для поцелуя, подала руку мужчинам и ушла.
Комната ее была над самой террасой, и вскоре листья большого каштана у входа озарились зеленоватым сиянием; Сервиньи не спускал глаз с этого бледного отсвета на листве, где, казалось ему, порой мелькала тень. Но огонек вскоре погас, и маркиза заметила с глубоким вздохом:
— Моя дочь легла… Сервиньи поднялся:
— С вашего разрешения, я последую ее примеру, маркиза.
Он поцеловал протянутую руку и, в свою очередь, скрылся.
Она осталась наедине с Савалем в ночной тьме.
Вмиг она очутилась в его объятиях, обхватила, обвила его руками. А потом, как ни пытался он удержать ее, опустилась перед ним на колени.
— Я хочу смотреть на тебя при свете молний, — шептала она.
Но Иветта, после того как задула свечу, в тоске мучительных и смутных подозрений вышла на балкон босиком, неслышно, точно тень, и стала прислушиваться.
Видеть их она не могла, потому что находилась над ними, на крыше террасы.
Слышен ей был только неясный шепот, а сердце ее билось так сильно, что у нее шумело в ушах. Над ее головой захлопнулось окно. Значит, Сервиньи ушел к себе. Мать осталась наедине с тем, другим.
Молния вторично разрезала небо надвое, и на миг в резком зловещем свете встал знакомый пейзаж — широкая водная пелена цвета расплавленного свинца, какими бывают во сне реки фантастических стран. И тотчас же внизу прозвучал голос: «Люблю тебя!»
Больше она не услышала ничего. Странная дрожь пробежала по ее телу, а умом овладело жестокое смятение.
Тяжкое, беспредельное безмолвие, как будто безмолвие вечности, нависло над миром. У Иветты перехватило дыхание, что-то неведомое и страшное навалилось на грудь. Вспыхнула новая молния и на мгновение озарила дали, за ней подряд еще и еще другие…