Русский - Александр Проханов

Глава пятая

Утром они принимали душ, стоя в стеклянной кабинке. Серж видел, как Нинон закрывает глаза, спасаясь от воды, как дует сквозь губы, отгоняя водяную волну. Она была в прозрачном блеске, и он обнимал ее, слыша, как струи плещут на его плечах и груди. Целуя ее, чувствовал на губах вкус воды.

Они пили кофе, ели омлет, когда в прихожей раздался звонок. Удивленный столь ранним визитом, Серж пошел открывать. На пороге стоял посыльный, и в его руках была корзина цветов.

– Это вам. Распишитесь.

Серж принял цветы, внес их в комнату.

– Это ты мне прислала? – Он смотрел на алые и белые розы, окруженные широкими глянцевитыми листьями, на две большие белые лилии. – Как называется эта композиция?

– «Нежность», – сказала она, видя, как он целует цветы, как восхищенно сияет его лицо.

Он поставил цветы на стол, подумав, что вечером, когда вернется домой, они сразу же напомнят о восхитительной ночи и об этом великолепном солнечном утре.

Он собирался отвезти ее в цветочный салон, а потом отправиться в «Останкино», где была назначена встреча с продюсером нового телешоу. Помог ей надеть шубку из чернобурки. Набросил куртку с воротником из волчьего меха. Спустились на лифте, и он с крыльца увидел свой темно-зеленый «шевроле» среди других машин. Тяжеловесный, черный джип загородил ему выезд, и Серж с досадой подумал, что придется просить водителя освободить место. Стал доставать ключ, пропуская Нинон вперед.

– Если не позвоню до обеда, значит, я в студии, на просмотре, – говорил он ей, извлекая ключ из кармана.

Увидел, как двое в спортивных куртках и вязаных шапочках метнулись к Нинон. Набросили ей на голову черный балахон, из-под которого раздался ее истошный визг. Третий подскочил, ударил сквозь балахон рукой, в которой блеснул на солнце шприц. Серж кинулся к ней, но сзади ему на голову напялили черный мешок, погасивший солнце, снег, темно-зеленый «шевроле». В шею ему больно вонзилось тонкое острие, и все стало меркнуть, стекленеть: снег, машина, люди в спортивных куртках. Померкло, оставив по себе мутное неподвижное пятно, как на экране потухшего телевизора.

Он очнулся, словно всплыл на поверхность из темного омута. Мутное пятно, в котором омертвело сознание, стало оживать, наполняться цветом. В нем мелькнули солнечный снег, темно-зеленый «шевроле», люди в вязаных шапочках, один из которых поскользнулся на льду. Все это кануло, и он увидел вокруг себя серые шершавые стены, горящий в потолке желтоватый светильник, закрытую железную дверь, усыпанную заклепками. Он сидел на железном стуле, и запястья были стиснуты тонкими стальными наручниками.

Он испытывал тяжесть похмелья, стараясь что-нибудь вспомнить с момента, когда почувствовал укол в шею, и до этой минуты, когда очутился в камере, скованный кандалами. Но из памяти был напрочь иссечен отрезок времени, и рассеченные кромки были сшиты так, что не позволяли восстановить утраченный фрагмент.

Железная дверь заскрипела, отворилась, и в камеру вошел человек, чье появление показалось Сержу сновидением. Провал памяти, о котором он только что думал, был связан с перелетом из яви в сон.

На пороге стоял китаец. Голый по пояс, с рельефными мускулами плеч и груди, натертый блестящим жиром, перетянутый по бедрам малиновой тканью, с крепкими кривыми ногами в спортивных кроссовках. На голове топорщился стальной бобрик. Шевелились кошачьи усики. В узких глазах мерцали две черные маслинки. Он держал в руках двухременную плетку, и деревянная рукоять с набалдашником в виде драконьей головы была выкрашена в красный цвет. И опять пахнуло муравьиным спиртом, будто этот едкий запах выделяли железы стоящего перед Сержем человека.

Это было наваждение, посетившее его дважды. На краю чудовищного, уводящего в преисподнюю провала, который померещился ему среди «Райского рынка». И в телестудии, где в черном бархатном Космосе, среди комет и светил, вдруг возник китаец с малиновой перевязью, как лицедей Пекинской оперы. Теперь он явился третий раз – как больной мираж опьяненного воображения.

– Где я? Вы кто? – спросил Серж, ожидая, что голос его утонет в ватном сне. Но голос прозвучал явственно, с похожим на стон надрывом. – Почему я здесь оказался?

Китаец молчал. Только дергались над верхней губой кошачьи усики и поигрывали мускулы, натертые жиром.

– Я арестован? За что? Есть ли у вас ордер на мой арест?

Китаец молчал, и только подрагивала верхняя губа, приоткрывая желтоватые зубы, и чутко шевелились колючие усики.

– Я требую, чтобы меня отпустили! Я работаю на Центральном телевидении, на государственном телеканале! Руководство канала добьется для вас наказания!

Китаец молчал. Мерцали под низкими веками черные маслинки. Едва заметная дрожь пробегала по атлетическим мускулам. Серж чувствовал исходящий от китайца запах муравьиного спирта.

– Я требую, чтобы меня отпустили! Требую, чтобы мне предоставили адвоката! Вас будут судить по уголовной статье о похищении людей!

Китаец размахнулся и ударил Сержа плеткой, секущим косым ударом, по лицу, груди, животу. Серж ощутил ворвавшуюся в него боль, двойную, слепящую. Заслонился скованными руками, а китаец бил его, вращая плетку, прожигая свистящей болью одежду. Серж сгорбился, уткнулся лицом в колени, пытаясь спастись от ударов, а они со свистом падали ему на спину, затылок, словно две сабли одновременно рубили его.

Удары прекратились. Исхлестанное тело горело, кипело, орало от боли и ужаса. Он держал у глаз скованные запястья, видел, как лоснятся мускулы китайца, краснеет рукоятка с драконом, и сквозь боль чувствовал едкий запах муравьиного спирта, словно где-то рядом разворошили муравейник.

– Я каспадина Сен. А ты сопака. Сопака каспадина лает, будем бить плоко, плоко. – У китайца дрогнули мускулы, и Серж отпрянул, ожидая удара. Но китаец повернулся на пятках и вышел из камеры грациозно, как танцор Пекинской оперы. Лязгнул замок.

Серж, избитый, оскорбленный, униженный, сидел на железном стуле, оглядывая камеру. Ее стены, без окон, покрывал колючий, грубо нашлепанный бетон, выкрашенный в серый цвет. Жгуты резиновых кабелей тянулись у потолка, спускались к железной распределительной коробке, крышка которой была оторвана, и виднелись обрывки проволоки. Рядом по трафарету были начертаны линялые белые молнии, череп и надпись: «Высокое напряжение». Светильник на потолке был грубый, тусклый и прочный, какие ставятся в бункерах, шахтах и тюрьмах. И вся комната напоминала бомбоубежище.

Серж пытался объяснить несчастье, которое с ним стряслось. Он не был замешан в финансовых махинациях и не обладал большими деньгами. Не имел врагов и конкурентов, которые хотели бы его устранить. Не перебегал дорогу мстительным и ревнивым мужьям. Встречи, которые случались у него в последнее время, не содержали в себе скандалов, разногласий, беспощадных ссор. Он встречался с легкомысленными стилистами, гламурными эстетами, самолюбивыми поп-звездами и манерными топ-моделями. Он обедал с космонавтом, выходившим в открытый Космос. Ужинал с антропологом, изучавшим мифы о Рае. Никто из них не излучал угрозы, ни от кого не веяло бедой. Беда витала в соседних безымянных мирах, из которых доносились сигналы тревоги. Китаец, дважды ему являвшийся, был пришельцем иного мира, получивший человеческое воплощение. Он ворвался внезапно, со стороны, пробив хрупкую мембрану, отделявшую явное от неявного. И случившееся несчастье не имело разумного объяснения.

Среди этой сумрачной комнаты, чувствуя боль от хлыста, он вдруг вспомнил Нинон, встающую из душистой пены среди музыки и бурлящих огней. Ее прелестное тело, маленькие острые груди, лучистый лобок. И ему стало ужасно от мысли, что в эти минуты ее мучают, бьют, распинают, и ее истошный крик зазвенел у него в ушах.

Он вскочил и кинулся к дверям, забарабанил скованными руками в железные листы и заклепки:

– Откройте! Бандиты! Вас всех загребут! Оторвут ваши чертовы головы!

Он колотил в дверь, и она открылась. На пороге, взмахивая плеткой, возник китаец. Шагнул в камеру, нанося Сержу удар сверху вниз, словно разрубал его от темени до паха. Серж с воплем отпрянул, но его настиг второй удар, третий, отсекал ему руки, голову, выбивал глаза, рвал губы. Валил, полосуя огненной болью. Серж кричал, заслонялся, видя свистящую плеть, малиновую ткань, кривые упругие ноги.

Китаец плетью оттеснял его от двери. Серж упал, издавая при каждом ударе крик, а китаец все бил и бил, загоняя его в шершавый бетонный угол. Среди боли, свиста ремней и собственных воплей Серж чувствовал, как выворачивается наизнанку его личность. Ужас и боль, ожидание очередного удара и безумная мольба, хриплый животный крик, – в глубину истерзанной плоти трусливо прятались от ударов его гордость, самолюбие, неповторимость души.

Он лежал, исхлестанный, словно изуродованное существо, у которого лицо, с глазами и ртом, было забито вглубь, в область желудка и печени. А снаружи их окружало окровавленное мясо с хрипящими легкими и дрожащим от ужаса сердцем.