Граф Платон Зубов - Нина Молева

Екатерина II — И. Г. Чернышеву. 1780.

…Можно безнаказанно быть умным, талантливым, нравственным, добродетельным, но нельзя безнаказанно достигнуть славы, успехов, счастья и особенно …удачи! Одержать победу — ничто; добыть землю — ничто; нажить деньги …все! Богачи имеют изумительное влияние на человеческий род, самые государи кончают тем, что уважают обогатившихся.

Из Москвы слухи доходить стали: Екатерина Петровна все переиначила. Строганов ей и дом свой для житья отдал московский, и поместье подмосковное — Братцево. Графиня к себе царя Эпирского перевезла. Гостей полон дом — вся Москва к ним ездить стала. Прав был Гри. Гри., когда в чумной год о москвичах писал: бунтовщики по поводу и без повода, лишь бы воду мутить, Петербургу не подчиняться. И здесь не побоялись императрицына неудовольствия. Гостей даже в будни меньше сотни за стол не садится, а по праздникам неизвестно откуда только посуда да стулья берутся. Блюда — дворцовым под стать. Не то что хозяева с гостями — слуги что ни день шампанским угощаются.

А Царь Эпирский один только орден и надевает, что ему король польский вручил: Белого орла. Недаром здесь его многие «Королем польским» величали. Отшучивался: мол, больше к лицу. И к кафтану.

Неправда! Неправда! Не ждала полугода. В душе, может быть. Надеялась: раскается. Письма начнет покаянные писать. Вот тогда и успокоюсь. Сама ему откажу. Не написал. Забыл. Кругом пустота. Боже, какая пустота. В Царском, в карауле, кавалергард на глаза стал попадаться. Потемкину не до того — прожектами крымскими занимался. С Паниным сражался, что хотел внука Константина Павловича императором византийским объявить. Только и разговоров о делах дипломатических. Велела Анне Степановне разузнать. Ланской Александр Дмитриевич. И как судьба — опять из помещиков смоленских. Службу четырнадцати лет в Измайловском полку солдатом начал. Восемнадцати в кавалергарды пожалован — при такой-то внешности, как иначе! С чином поручика армейского. Ни богатства. Ни образования. А хорош. Куда как хорош. По всем статям. Анна Степановна папе шепнула — без слова адъютантом своим назначил. Еще при Иване Николаевиче. При «Короле польском». После платочка оброненного. О доме на площади и говорить не стала. Прямо во дворец. Крыться не от кого, да и «Царю Эпирскому», небось, досада. И моложе него — всего-то девятнадцать лет. Протасова твердит: и красивей. Куда красивей. Вздохнула свободно: ни тебе капризов, ни шашней. На государыню свою будто на икону смотрит. Как котенок ластится. Камни драгоценные собирать стал — не налюбуется. Картины. Статуи. Книги не к полкам прилаживает — читать начал. Спрашивает. Радуется. Уж на что Безбородко никогда флигель-адъютантов не жаловал, этого сущим ангелом назвал. Мол, никого не оговаривает, ни за кого не хлопочет. Всего-то сто тысяч на гардероб получил, ни о землях, ни о душах не заикается. Всем доволен. Да и чинам не больно радовался. Благодарил, как положено, и только. Через год — действительный камергер, потом генерал-адъюнкт, поручик Кавалергардского корпуса, генерал-поручик… Указ ему протянешь — к руке приложится: «На все ваша воля, ваше величество». Дарить такого ангела — радость одна. Прихворнул в самую июльскую жару. В Царском — его пуще всех дворцов любил: «Оно вам к лицу, ваше величество!» Кто б о чем подумал — всего-то боль в горле. Глотать трудно стало. Думали, воды со льдом испил. Доктор тоже. На другой день огнем гореть начал. Через шесть дней не стало. Знал, что уходит. Все понял. Всем имуществом распорядился. Земли — в казну вернуть, драгоценности — государыне. Как решит распорядиться: «Ваши подарки, ваше величество!» До конца в твердой памяти был. Просил руки императрицы своей коснуться. В губы поцеловала — слезы брызнули: «Не заслужил! Поостерегитесь болезни моей, ваше величество». Родных видеть не хотел — императрицу одну. Грех на душу взяла: никакого кладбища. Пусть лежит в парке Царскосельском, чтоб одна могла его навещать. А на Софийском погосте один памятник. Для всех. Драгоценности между матерью, братьями и сестрами поделила. Отвезли им.

Один камень на сердце остался — как три года назад едва его должности Мордвинову не отдала. Прихоть! Минута! А ведь как жаловался, просил. Анне Степановне в ноги упал: не жить, мол, мне без государыни.

Теперь слухи поползли: больно ему доктор Роджерсон помогал. Каких только пилюль ни прописывал. Оттого и ослабел Александр Дмитриевич. Жабы простой снести не мог. Не верю! Не нужны ему пилюли были! Все злорадство людское, зависть. Еще бы — пятьдесят пять лет и двадцать шесть. Кто только при дворе счета такого не ведет. Павел Петрович, сын первый. Сам счастливым быть не умеет, так чтоб и вокруг всем тошно жилось.

Годом раньше Гри. Гри. ушел — не заметила. Прожито — пролито, и помянуть нечем. Следом за ним вдова Биронова. Бенинга Готлиба фон Трейден, горбунья уродливая, что ширмой для императрицы Анны Иоанновны служила. Бирону, толковали, сестра ее по вкусу пришлась. Анна Иоанновна не разрешила. Жениться должен — для благопристойности. Но чтоб с собственной женой амуриться — ни под каким видом. А горбунья не больно покладистой оказалась. И детей фавориту целый короб нарожала. И бриллиантов за унижение с императрицы получать не уставала. Слух был, что единственного своего сынка императрица среди них прятала. Потому каждый день в детские игры играть приходила. С Шуваловым. Иваном Ивановичем.

В парке и креста не поставишь. Стелла и та поблизости — не над гробом. Чтобы толков не поднимать. Говорить все равно говорили, да выглядело, что попусту. Летом, осенью легче было. Забредешь к стелле. Когда выплачешься, когда и слез нет. Все равно рядом постоишь. Кажется, руки протяни… Снег — не то. Как саван. И разгребать его не велела. Издали смотришь, смотришь — до рези в глазах. Марья Саввишна не выдержит — уведет. Слова какие-то нашептывает — не поймешь. Под локоть поддерживает.

A. А. Капнист — В. В. Капнисту. 25 мая 1785. Обуховка.

Любезный друг мой, Васинька! Вижу, душенька, обманываешь ты меня; пишешь, что скоро приедешь, более чем в трех письмах, а в одном пишешь, что будешь в Обуховке десятого сего месяца. Видишь, душенька, как получилось, уж лучше бы было ничего не говорить, чем так вот обнадеживать, ибо теперь мне тревожнее, чем прежде. Бог знает, и когда только ты уедешь оттуда, воистину лабиринт этот Петербург, как уж попадешь туда, так, почитай, и не выберешься…

B. В. Капнист — А. А. Капнист. 17 декабря 1785. Киев.

Ах, милый друг, как люблю тебя! Без тебя ничто не доставляет мне удовольствия, ничто не трогает, все окружающее чуждо, делаю над собой усилие, чтобы разговаривать с людьми, с коими вынужден видеться и встречаться. Ты ведь знаешь, как вменяю я себе в обязанность поддерживать разговор, даже оживлять его, но после такого насилия над собой чувствую себя настолько обессиленным, будто четыре копны намолотил, совершенно бываю вымотанным. Отдыхаю, лишь когда возвращаюсь домой и начинаю перечитывать твои письма, созерцать твой милый портрет и думать о тебе. Ты владеешь всею душою моею, все чувства мои тебе принадлежат… Целую милый твой портрет, в нем все мое утешение. Как приеду, буду просить тебя дать себя нарисовать и меня самого велю изобразить, ибо портрет мой, тот, что у тебя, на меня непохож. Напоминает ли он тебе, душенька, обо мне?..

Белая ночь… До утра сто дум передумаешь. Прав ли папа был, когда твердил: все это от приятелей державинских. Они Александра Петровича смутили. Не в свое дело соваться стал. При Ланском еще началось. Он стихами очень утешался. Радовался: у твоего престола, государыня императрица, целый цветник литературный расцвел. Кого ни возьми, душа радуется. Василий Капнист, Николай Львов, баснописец Хемницер, Иван Иванович Дмитриев. Уж на что барышни дмитриевскими строками восхищались, на музыку перелагали. А главный — Державин. Он еще с 1777-го года в окружение прокурора А. А. Вяземского попал. Сразу как с военной службы на гражданскую перешел. Вяземский его к себе в Сенат принял, в Экспедицию доходов перевел. Нахвалиться честностью да прямотой не мог. А уж когда «Фелицу» сочинил, кажется, ничего лучше не надо. Ланской всю оду наизусть помнил. При случае и без случая декламировать начинал. Восторгов у этого пиита не надолго хватило. Не уразумел: восторг стихотворческий — одно, жизнь на каждый день — совсем иное. Не по его мысли богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды дела решать стала. Поначалу набычился. В ноябре 1783-го об отставке попросил. Мол, не может иначе. Не хотела отпускать. Вдруг опомнится, опять к одам вернется. Спустя четыре месяца согласилась. Ланской сам с Державиным толковать пытался: про что ему писать, как государыне угодным быть. Очень за Гаврилу Романовича заступался. Одного добился: губернатором Олонецкой губернии пиит назначение получил. Ровно за месяц до кончины Ланского. И здесь не ужился. Жалобы пошли. Неурядицы. Чудеса одни: Ермолов его сторону принял. Не иначе кто-то похлопотал. В декабре 1785-го на губернаторское место в Тамбов переехал. Ермолову не понять: чем такой правдоискатель от двора дальше, тем жизнь спокойней.