Отец - Георгий Соловьев

— Не реви. — Марина подняла глаза и посмотрела на Вику так, как смотрят на детишек, когда те плачут от обид, которые не тревожат, а лишь умиляют взрослых. — Правильно ты наговорила. И что тебе слушать всерьез вредные слова, если сердцем Артему веришь.

— Кабы эти слова уши мои не слышали. — Вика теребила платок, не замечая, что на него капают слезы. — А то ведь наслушаешься — всяк свое сочувствие норовит высказать… И соседи сочувствуют и подзуживают насчет мужа. А сами ждут, когда к Артему уеду и комнату освобожу… Вчера говорю ему: купи хоть шифоньер какой. — Вика утерла лицо пуховым платком. И как же не шла сейчас пышная модная прическа к ее лицу, ставшему вдруг простым, бабьим.

— Ну, а Артем что? — спросил Александр Николаевич, тихо лежавший на диване.

— Как всегда: подожди, говорит, скоро в нашем совхозе станут каменные дома строить. Вот тогда и купим: чего зря покупать, если перевозить придется. Я ему говорю: людей стыдно, у всех то одна, то другая обнова, а мы как и не работаем, будто и денег не получаем. А он говорит, что сейчас мы другое богатство наживаем. Это он про свой новый совхоз. А какое мне дело до этого его богатства?

— Так-так. Стало быть, никакого дела? Значит, вся Артемова разъяснительная работа впустую прошла. — Александр Николаевич сел на диване, с доброй ухмылкой взглянул на Вику и, подмигнув Варваре Константиновне, спросил: — А что, мать, золотая жена нашему Артемке досталась?

Варвара Константиновна сидела, скрестив на груди под платком руки. Она, как и Марина, смотрела на Вику, словно на девочку, разобидевшуюся и огорченную попусту.

— Эх, дочка, живете вы больше врозь, а душой-то вы всегда вместе. Вот оно, ваше счастье. Умей только видеть его… Шифоньеры нажить не хитро. Это теперь всякий может. А вот для народа новое богатство создать. Это да! — Александр Николаевич чуть нахмурился. — И на родителя своего не обижайся. Трудно понять ему вашу жизнь, может, и не поймет он ее никогда. Тут ему только посочувствовать надо, что на большую мечту у него потребности нету. Ну, полно слезы лить; раздевайся-ка, да обедать будем.

При последних словах старика, прозвучавших приказанием, Марина отложила рукоделие. Поднялась и Варвара Константиновна. Вика сняла ватник и пошла вешать его в прихожую.

— Трудно ей. — Женя вопросительно посмотрела на Александра Николаевича. — Ну что, в самом деле, ждет ее в совхозе?.. — Женя недоговорила: вошла Вика.

Александр Николаевич сунул ноги в войлочные туфли и сказал:

— Говорили мы тут много, и даже насчет покупки предметов мебели, а про жизнь, выходит, недоговорили.

— О жизни мы говорили! — воскликнула Вика, все еще нервически покусывая губу.

— О жизни нашей можно говорить только по-государственному. Не гляди, что мы простые люди. Вот как! Вот Артем целину осваивает, мы на заводе свое дело делаем, а вот он, — Александр Николаевич взглянул на Дмитрия, — морскую границу бережет. Каждый при своей государственной обязанности. Я что сказать хочу: когда поживешь на свете да оглянешься на годы, что ушли, так не барахло нажитое считаешь, а дела, в которых ты участвовал. У каждого своя старость впереди, а с ней и раздумье над своей жизнью. И если увидишь, что не так жизнь потратил, горько будет: поймешь, что нет уж тебе никакой возможности поправиться. У Артема на целине новая жизнь началась, и ничто уж ее не остановит, и тебя, Виктория, эта жизнь втянет. Счастье твое не порушится. — Старик встал и энергичной походкой пошел из комнаты. — Однако наши хозяйки там что-то мешкают.

— Люблю его, — вырвалось у Жени.

Обед начался все с того же изобильно наваренного студня, выпивки уже не было. За студнем последовал поданный в большой алюминиевой кастрюле борщ со свежей капустой, затем тушеная картошка с мясом, в завершение — компот. В проволочной хлебнице лежало всего два-три куска, но едва Марина замечала, что хлебница опустела, как бралась за нож и буханку. После обеда оставшиеся полбуханки завернули в чистое полотенце и спрятали. Здесь относились к хлебу бережливо и с уважением, как относятся к нему в семьях хлеборобов. Здесь знали, что имеют право на сытный обед и что он будет обязательно заработан и завтра, и в каждый день жизни.

XI

В комнате стало сумрачней. В окно были видны корпуса завода, уже только наполовину освещенные низким солнцем.

— А не пойти ли нам всем в кино? — спросила Женя весело. — Смотрите-ка, до вечера уже дообедались.

— Можно и в кино, — согласился Александр Николаевич.

— Я пошла одеваться. И за билетами добегу.

— Красивая, — проговорила Марина вслед упорхнувшей Жене и, обращаясь к Дмитрию, добавила: — А вот счастья и у нее нет.

— Почему же?

— Одинокая, — Марина торопливо пошаркала тряпкой по клеенке и тоже вышла.

«Счастья и у нее нет. Одинокая, — мысленно повторил Дмитрий. Он встал из-за стола и сел на диван. — Так вот почему дружны Марина и Женя».

Дмитрий вспомнил свою жену. Ей, наверно, очень тяжело сейчас. Прав ли он, что оставил ее в одиночестве?

«Нет, нет, нам нужно побыть одному без другого, нужно, чтобы каждый передумал все, все… Ведь у нас дочь», — попытался оправдать себя Дмитрий, но, вспомнив о дочери, он понял, что трусливо убежал из семьи. И эту-то открывшуюся ему только сейчас собственную трусость он, сам того не ведая, прикрывал занятостью, службой.

«Я не понимал, что значит быть отцом, не предъявлял смело своих прав на дочь, я только знал, что у меня есть дочь, и не знал, что я должен дать ей как отец». И все, что произошло за последние сутки: его приезд, встреча с родными и начавшееся сближение, откровенный разговор с матерью и новые раздумья и, наконец, как будто найденное равновесие — все это ему показалось каким-то ненастоящим, совсем не тем, что ему было нужно.

Александр Николаевич расставил у стен стулья и подсел к сыну, положив ему на плечо руку.

— Вот так-то, — сказал он — Какие вы тут все собрались горемычные. Нельзя, Митя, ни другим, ни себе жизнь портить. Это я о супружеской жизни говорю. Вот Марина насчет Жени заговорила. Ленинградка она, Женя. Сюда с молодым мужем, офицером, приехала. Жизнь у них не заладилась. Уж очень свободно ее муженек вел себя: неделями дома не бывал. Получил он другое назначение, уехал и с полгода ни слуху ни духу. А потом потребовал развода. И осталась молодая женщина одна в чужом городе. Устроили мы ее на завод. Второй год работает. Душевный она человек, любят ее на заводе. Да вот на сердце замок повесила. — Александр Николаевич, сняв руку с плеча сына, вдруг спросил: — Ну как, не жалеешь, что к нам приехал?

Дмитрий, застигнутый врасплох, промолчал.

— Правильно ты сделал. А мать, она верно сказала: твое дело, ты сам должен решать.

— Трудно, папа.

— Да, трудно, — Александр Николаевич опустил голову и задумался.

В этот миг вошла Женя в пуховой шапочке и пальто с черным, сильно потертым воротником, разрумянившаяся.

— Решайте быстро: в кино или просто гулять? Я за то, чтобы гулять. Снег какой! Надевайте валенки. Дышится так славно. Я пошла было за билетами, да вернулась: не хочу на два часа закупориваться в духоту.

— Гулять так пулять. — Александр Николаевич улыбнулся, оглядывая Женю. — Иди агитируй остальных. А я тоже не охотник в кино париться.

Когда семья вышла из квартиры, солнце уже село за плоские горы. Женя остановила Дмитрия на крыльце.

— Скажите, вам этот наш зимний пейзаж ничего не напоминает? — спросила она.

С крыльца открывался широкий вид. У подножия вечерне-лиловых гор шел пассажирский поезд. Слева, за домом, на краю пустыря, виднелся другой поселок, сгрудившийся на возвышенности; окна его больших домов уже светились разноцветными огнями. И свет этих дальних домов, и цепочка огней поезда были ясными и чистыми. Эти огни напоминали Дмитрию огни маяков в тот час, когда солнце уходит за горизонт и на лик планеты падает тень, а небо какое-то время еще остается светлым и утихшее к вечеру море отражает небо.

— Помните белые ленинградские ночи, острова? — снова спросила Женя. — Ночь светлая, а огни в заливе как алмазы, рассыпанные по снегу.

— Да, да. Очень похоже, — ответил Дмитрий, радуясь, что Жене блеск дальних огней на фоне сизого вечернего снега напомнил почти то же, что и ему самому.

Неподалеку от крыльца на снежной горке шумно веселилась детвора. Алешка поднял над головой салазки и побежал к горке; он мигом вскарабкался по ступенькам, с размаху поставил салазки и, бросившись на них животом, скатился по ледяной дорожке. Анатолий вышел с лыжами, и от лыж вкусно потянуло запахом дегтя.

— В лесу бы побывать, в глухо-зимнем, хвойном… — мечтательно проговорила Женя. — Именно в такую тихую погоду.

— А может, пойдем в сад? — спросила Марина.

— Добро! — согласился Александр Николаевич.