Сімъ побѣдиши - Алесь Пашкевич

       Ошеломленный караульный задом пятился к дверям, и княжич уже вдогонку бросил ему:  

       — А после того, как исполнишь все, быть тебе, Матей, моим главным постельничим и телохранителем!  

       Через несколько минут сонного Шуйского стрельцы стянули за волосы на хозяйственный двор. Он пробовал отбиваться и кричать, и Матей схватил его за горло — и не отпускал, пока не открыли двери псарни.  

       — Ну вот, — толкнули тело Шуйского несколько ног, — теперь тявкай.  

       Но задушенный Шуйский уже не мог кричать.

       Купола Успенского собора сияли на январском морозе медовым золотом. Хрустела свежим снегом Кремлевская площадь — под сапогами и валенками. Весь служивый люд Москвы и даже отдаленных слобод съехался-пришел подивиться на это зрелище, «освящение на царя» молодого княжича Ивана Васильевича.  

       Они, уставшие от жизненной неопределенности, озлобленные на козни бояр, доведенные до нужды и голода высоким налогом-тяглом, ждали перемен. Ждали еще с 1543 года, когда после молебна в присутствии митрополита Макария княжич оповестил верховных бояр о своем намерении венчаться на царство. Венчаться не как великий князь, а как царь.  

       Простолюд особенно не разбирался в тех тонкостях. Он просто хотел порядка да покоя. Хотел хозяина — дабы навел тот, наконец, в державе порядок. Хотел, чтобы меньше чинили краж. Чтобы стало все понятным и определенным, как раньше.  

       На колокольнях Ивана Великого и Благовещенского собора, домовой церкви московских государей, которая напротив, за тысячу локтей, рвали глотки царские глашатаи:  

       — Московское государство и есть то шестое царство, упоминающееся в апокалипсисе. Еще в древнегреческих летописях написано: над родом Измаила воцарится род русых... Благодаря Богу милосердному и заботе царя нашего Ивана Васильевича Москва рождается как новый Константинополь, новый Царьград...  

       Народ нетерпеливо топтался на месте. Кое-кто пытался переспрашивать у соседа, что означает услышанное, но и остальные только пожимали плечами, а некоторые и горячо выкрикивали:  

       — Царя давай! Нашего царя-батюшку хотим видеть!..  

       И ударили над площадью церковные колокола, и зашевелилась в их возвышенном перезвоне окрестность. И сняли покрасневшие на холоде мужики шапки свои. И начали спешно креститься.  

       Раскрылись двери Успенского собора, и по площади волной прошел не то гул, не то стон. На белом с позолотой троне, который несли четверо рослых стрельцов, в праздничном убранстве сидел коронованный царь. С обеих сторон за ним тянулась свита епископов, священников, монахов. Все возносили к небу общую молитву с просьбой укрепить нового государя духом истины и справедливости. Позади, спрятанные в долгие шубы и высокие разноцветные шапки-камилавки, шагали бояре и осыпали трон дождем золотых и серебряных монет — трон нового потомка греческих и римских императоров.  

       О том, правда, не знали ни в Афинах, ни в Риме, ни даже в ближайшем Киеве. И на то не давали благословения ни патриарх Константинопольский, ни Римский[6]...    

   2.  

       1992 год.

       Когда белая «Волга» лихо завернула в раскрытую калитку и смиренно пискнула-притормозила, Заяц уже спускался на первый этаж. Из машины вышли трое молодых мужчин. Первым с хозяином обнялся плечистый Иван Мороз, бывший студент Николая Семеновича, а сейчас — народный депутат и директор экспериментального института.

         — Ну что ж, показывайте свою фазенду, — искренне улыбнулся и блеснул чесночинами зубов.  

       За ним, протянув громадную ладонь и с интересом оглядев зрачками-каштанами, поздоровался водитель, Сергей Сысанков, тучный председатель ухватского колхоза и тоже народный депутат.  

       Третий гость, Виктор Керзон, невысокий, не по годам поседевший человек с армейской выправкой, успел выложить из багажника три больших пакета с продуктами и выпивкой и здоровался сдержанно.  

       — Прошу в дом, — пригласил Николай Семенович, но приезжая тройка захотела «отдышаться» на улице.  

       — Мы лучше в ваш хваленый сад, на траву, — предложил Мороз, и все подались на задворки, где ровными рядами утопали в цвету яблони.  

       — И где тут ваш надел? — по-хозяйски поинтересовался Сысанков.  

       — Забора еще не поставил... — неловко пожал плечами Николай Семенович. — Но вместо него — кусты смородины и крыжовника. Хорошо поднялись, а?..  

       — А тут и речка под боком! — пробудился Сысанков. — Кто со мной пот столичный смыть?! — И бодро постучал по своему статному животу.  

       — Нет-нет, что вы... — смутился Николай Семенович. — Вода еще холодная.  

       — Какая холодная, когда весна заканчивается?! Мы худыми подшиванцами на Пасху купались! — не согласился Сысанков, но к реке, заботливо обнимающей своим берегом огород дачи, не пошел.  

       — Лучше давайте мангал разожжем, а то скоро бутылки закипят, — спокойно отозвался Керзон. — Может, поставим их в холодильник?..  

       Огонь вспыхнул сразу, и они пошли в дом — двухэтажный коттеджик из красного кирпича, возведенный около деревянного домика — родового гнезда. В прихожей-гостиной был музей: старые патефоны, гармошки, утюги, фотокарточки. На втором этаже — библиотека и кабинет, с которого свисал в сад, с видом на реку, железный балкон.  

       — По сути, десять лет моей профессорско-академической жизни отобрало строительство, — рассказывал хозяин. — С отоплением и газом еще не разобрался. Времени нет — жизнь деканская изводит...  

       — И так королевский дворец! Раскулачивать можно! — уверенно подытожил Мороз и первым вышел на балкон, пригладил над залысинами чернявые волосы и выдохнул в полную грудь:  

       — Ле-по-та!..

       Вечернее солнце мягко розовело в яблоневых лепестках, улыбалось в сладко-дымных углях мангала и пряталось за разлапистой приречной ивой. Стол стоял у стены под балконом, покрытым садовыми повоями. Шашлык удался, и коньяк был его нежной оправой.  

       Прозвучали тосты за гостей и хозяина, и последний, подняв рюмку, понизил голос:  

       — Вспомнилась мне притча, некогда рассказанная черногорским профессором. Большой стол, жизнь-выпивка… А через несколько стопок-годов застольного тамаду перестали слышать, еще через несколько — и слушать…  

       — Не беспокойтесь, Николай Семенович! Мы вас, только скажите, всегда услышим! — хотел перевести услышанное в шутку повеселевший Сысанков, но Заяц покачал головой:  

       — Нет, друзья... Большое, думаю, дело ждет вас впереди. Империя, в которой я родился и прожил, рассыпалась. Теперь каждый за своим столом сидеть хочет. Страна наша — независимая и равная средь равных. И ей необходим тамада-президент.  

       — Так у нас же по конституции — парламентское государство... — после оторопелой паузы выговорил Мороз.  

       — До настоящего парламентаризма мы еще не доросли. А бывшие правители от компартии и спецслужб уже определились со своим ставленником. И когда он воссядет на престол — страна откатится в прошлое... — Заяц внимательно осмотрел гостей: казалось, слушают проникновенно, заинтересованно. — Так вот, предлагаю тост: выпьем за нового руководителя нашей страны! И хочу, чтобы им стал не выкормыш партийных чинуш, а... один из вас!  

       Выпили молча. И задумались, размякли. И разговоры начали казаться бесконечными, пока раскрасневшийся Сысанков не припомнил:  

       — Штой-то мы из-за этой политики о реке забыли. Пойду, пока не стемнело, морду обмою, — и, неуверенно расставляя ноги, побрел в конец огорода.  

       За ним, вздохнув, подался и Керзон.  

       А Мороз снова налил в рюмки, придвинулся к наставнику и, не мигая, спросил:  

      — Вы о том президентстве — серьезно?  

      — Как никогда раньше! — Заяц, подняв свои совиные брови, наполовину прикрывавшие стекляшки очков, тоже глубоко всмотрелся в своего бывшего студента. — Ты, Иван, имеешь все шансы победить. Готовь команду — и думай. Поверь мне: теперь или никогда! И да отсохнут мои ноги, если ты не станешь президентом!  

       Они почти по-гусарски встали и выпили. А затем обнялись и задумались.  

       — Пойду экскурсантов проведаю, — первым отозвался Мороз. — А то еще потонут, помощнички...  

       А те, раздевшись до трусов, плескали на себя коричневатую, настоянную на старых кореньях воду, и пыхтели от удовольствия.  

       — Эх, индюки, так ли охлаждаться надо? — подкузьмил Мороз и, пока подошел Николай Семенович, разделся догола и нырнул в воду.  

       На берегу все замерли, а затем радостно вскрикнули, увидев его голову над речной рябью. Два «экскурсанта» начали одеваться, а хозяин фазенды не успокаивался: