Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений - Роберт Най

Это я про мистера Джеймса Бербеджа, прекрасного дельца.

И тогда-то, видно, когда он втерся к мистеру Бербеджу в доверье, мистер Шекспир в один период времени играл на сцене.

Ну, и вы уж сразу небось подумали, коли человек так умеет притворяться и врать насчет Бидфорда, когда на самом деле был в Уилмкоте, вы небось себе вообразили, что великий притворщик, ясное дело, окажется прямо чудо каким актером.

Как бы не так.

Мне уж порассказали.

И главное дело, чьему сужденью можно доверять.

То есть кто своими глазами видел, своими ушами слышал, как он играл на сцене.

Мой деверь, Нед, к примеру, меньшой его братишка[33].

С большим дарованием актер, мне про Неда говорили. Уж надо думать. И он будто бы играл даже в пьесах моего супруга. И мой супруг будто бы писал некоторые роли прямо для него. Одну там, помнится, звали Розалиндой[34]. (Мужчинам в театре приходится женщинами прикидываться.)

Так вот, Нед — он говорил, что его старший брат Вил не то чтоб хорошо играл.

Что ж удивительного.

Пусть мистер Шекспир и был отпетый враль, а не приспособил его Господь для актерского дела.

Врать с глазу на глаз — это одно.

При всех прикидываться — совсем иное.

Ну, не было у него этого, что называют Сценическая Внешность, и голос тоже небогатый.

Это Нед мне объяснил.

У Эдмунда, у того эта Сценическая Внешность как раз была. И голос — что петь, что говорить, хоть тоненько, хоть басом.

Зато мистеру Шекспиру были по плечу, как брат его их называл, второстепенные роли.

Ну, призраки, глашатаи, третьи убийцы, четвертые гонцы и тому подобная сволочь.

Но даже и в тех ролях он не имел успеха.

Бывало, даже и слова перезабудет, но сразу же, на месте, ловко присочинит собственные речи.

Вот тут-то мистер Бербедж и сообразил.

Засадил неудалого актера за работу, чтоб подправлял чужие пьесы, брал залежалый товар и подновлял, вдыхал в мертвый труп новую жизнь.

Успех, наконец-то, — так сказал мой супруг.

Доволен был. Сиял, как медный таз.

А я не знала, что и думать.

(Да и сейчас не знаю. Мир — это не театр[35].)

Но хоть и недолго счастье продолжалось, тогда-то дела у него шли как по маслу.

Мистер Шекспир работать очень хорошо умел, когда захочет.

Всегда так было. Как-то раз сад мне прополол за полчаса. Правда, гроздовник весь повыдергал, и листовик, зато уж и сорняка ни единого он не оставил.

И тогда в Лондоне, когда переделывал для мистера Бербеджа эти негожие пьесы, он работал споро, и не за страх, а за совесть, и он работал долго.

И на том Рождестве, в 1590 году, когда у нас замерз Чарлькотский пруд, он с посыльным отправил всем нам гостинцев.

Мне достались подвязки лучшего гранадского шелку.

И он эту куклу прислал Сусанне — с шевелящимися ногами-руками и закрывающимися глазами.

И музыкальную шкатулку Гамнету и Юдифи, нашим близнецам.

Она и сейчас у Юдифи, шкатулка эта. Только муженек, Куини, ее возьми да поломай. Теперь уж не играет она музыку. А то, бывало, «Зеленые рукава» играет, и «Ветр осенний». И еще мотивчик, «Бим-бом колокола», вызванивает. Ну и «Рушится Лондонский мост»[36], это, конечно, тоже.

Мистер Шекспир про Гамнета и Юдифь думал всегда сразу про обоих вместе.

Что уж хорошего.

Разве это любовь.

Когда бедный Гамнет нас навсегда покинул, на Юдифь он как на привидение стал смотреть.

Не нравилось ему, что она читать не может.

Не нравилось, что ничего она не хотела сделать отцу в угоду.

Бедная моя гусынюшка, робкая, упрямая, и головка-то вечно у ней болит, и кулачки-то сжаты, а теперь вот еще злодея Куини терпеть приходится.

Ну, а дальше всякое-разное пошло.

И не безделицы.

Я хочу сказать: даже на Рождестве он больше нас не вспоминал.

Да уж, в 92-м году все и кончилось.

За два года до того апреля кончилось, про какой весь мой рассказ.

Напала тогда на Лондон чума.

Театры все позакрывались: рассадники заразы.

Мистер Шекспир мне написал письмо. Столь много народу умирает, было в письме, что звонари даже не бьют в колокола по покойникам, не то звон не умолкал бы день и ночь.

Подумала, может, домой приедет.

Не приехал.

Глава девятая

Скачки-прыжки

По правде вам сказать, в тот апрельский день, когда приехала я в Лондон и вышагивала в его гороховом, по-итальянски скроенном плаще, я не очень-то много представления имела про то, что мой дорогой супруг поделывал с тех пор, как началась чума.

Знала, что сам не помер, и всё.

Кое-какие денежки исправно приходили.

Только-только хватало на прокорм.

А про то, что держит в Лондоне мистера Шекспира, ни словечка.

Ах, да почем я знаю, может, и в Лондоне-то его не было…

Почем я знаю, может, мистер Шекспир непрошеный свой отпуск проводил в Нориче, к примеру, вместе с этим фруктом, Нед мне про него докладывал, — с Биллом Кемпом[37].

Что им чума!

Обзавелись оба колокольцами.

Дело нехитрое, ума особого не надо.

Два шута — идут пешочком, им и горя мало.

И всю дорогу пьют.

Как во времена ужасные, с папашей.

Бардака ни единого не пропустят.

Им десять миль не крюк.

Из Робина Гуда пляски пляшут, бесстыдники!

Правда, на пляску святого Витта больше у них похоже!

Да нет, едва ли.

Если на то пошло, ни в тот апрельский день, ни в другой какой я не могла вообразить, чтоб мистер Шекспир и вправду скакал из Лондона в Норич.

Читатель, да он и милю ленился пешком пройти, до фермы моего отца в Шоттери, в первое-то время, когда мы только повстречались.

Все норовил какую клячу приспособить, взять взаймы.

Вдобавок вы, уж верно, догадались, что теперь я понимаю: жизнь моего мужа была в его писаниях.

А на скаку не больно-то попишешь, верно?

Хотя тогда-то, по грязному Лондону гуляя в том плаще, тогда-то я еще не понимала, знаете, что в писаниях для мистера Шекспира — вся жизнь его.

Супруг со мною рядом был для меня почти как незнакомый человек.

Глава десятая

Египтянка

Мистер Шекспир в Лондон меня заманил письмом.

Такое странное письмо.

Жаль, я его не сберегла.

Сберегла бы, я бы его вставила в свою книгу, вы бы прочитали.

Особенно мне конец запомнился.

Ну бесподобно удивительный конец!

Письмо так кончалось:

Навеки твой, сокровище моей души, покуда при своем орудье,

По-моему, вы согласитесь, что очень странно так кончать письмо.

Прочитала я и перепугалась даже, не спятил ли мой мистер Шекспир.

По-моему, любая порядочная жена или мать со мною согласится.

Правда, остальное все в этом письме было пусть и странное, но не до такой степени удивительное.

Разве наши тела — орудья?

Ну, что вы скажете?

Сумасшедший ли конец, не сумасшедший, а я годами хранила это чудное письмо в укладке за хлебницей в буфете.

Да вот беда: возьми да залезь туда как-то ночью крыса, ну и сожрала письмо.

Все жеваное, рваное — куда ж его хранить.

И как съела крыса то письмо, завела я себе для компании кошку.

Она у меня царица среди кошек.

Я назвала ее Египтянкой.

(Мистер Шекспир, бывало, мне назло звал ее Клеопатрой[38]. Для краткости, говорил. Хотя, известно, вовсе это не короче.)

Теперь моя Египтянка уже в годах, а когда в соку была, вечно она котилась.

Никак, бывало, не уймется.

Окотится и помет свой помещает в шкафах, буфетах, в подполе, на креслах и в постелях.

Раз поместила не то чтоб такой уж грязный помет в постели у Сусанны с Джоном. Так Джон, сердечный, стал прямо сам не свой. Три недели потом не мог в своей постели спать, до того он ужасался.

Странные они, мужчины, если разобраться.

Иной раз как дети малые.

Египтянка у меня красавица, шерстка гладкая, как шелк, глаза блестят, да и мышей покуда прекрасно ловит.

Я за нее не взяла бы света белого, не то что чудного какого-то письма.

А всё и жаль, что нет у меня того письма.

Глава одиннадцатая

Чтение мыслей

В том письме мистера Шекспира полно было важной, непонятной болтовни про то, что нам кое-что надо отпраздновать, кроме его тридцатого деньрожденья.

И то сказать — чума утихла.

И я уже прослышала, что скоро снова откроются театры.

(Мне Томас Грин доложил. Рыжий Томас Грин, родня моему мужу, тогда судейский в «Среднем темпле»[39], потом секретарь управы у нас в Стратфорде, теперь уж на покое.)