Забытая история русской революции. От Александра I до Владимира Путина - Сергей Валянский

Рассмотрим этот вопрос подробнее, пользуясь методом Кулона, о котором мы вспоминали в первой главе, — то есть с достаточной точностью, но без излишних подробностей.

Обычно любое, в том числе человеческое сообщество находится в некой среде. Для того, что бы в ней существовать, оно должно сохранять прошлую информацию (опыт) существования в ней, и одновременно уметь перестраиваться по мере изменения среды. А это значит, что сообщество, для сохранения устойчивости, должно уметь, с одной стороны, сохранять накопленную в прошлом полезную для своего развития информацию, а с другой — уметь понимать сигналы, идущие от среды о том, в каком направлении нужно меняться.

Иначе говоря, в процессе эволюции общество должно быть одновременно инерционным и чутким к изменениям.

Эту задачу можно решить так, как оно сделано в биологии — через двуполость, когда исходная система разделена на две связанные подсистемы — консервативную и оперативную. Первая (женская) отвечает за сохранение имеющейся информации, а вторая (мужская) — за приобретение новой, и вся эта информация, и новая, и старая, передаётся потомкам с генами. То есть потомство получает от родителей два разных типа информации: первую — генетическую, идущую от поколения к поколению, от прошлого к настоящему, даёт мать (женщины в целом консервативнее), вторую — информацию от среды, из настоящего в будущее, даёт отец (мужчины в целом адаптивнее).

Такое решение делает всю систему устойчивой, а элементарной эволюционирующей единицей оказывается не отдельная особь, а популяция в целом.

Так вот, перед социальными системами стоят те же задачи, что и перед любой информационной системой, и мы можем легко проследить здесь действие эволюционных законов. Например, сельское население — наиболее консервативный элемент общества; крестьяне «отвечают» за память из прошлого в будущее. (Если крестьян свести на нет, их место займут другие — те, кто производит основной продукт страны, кто позволяет ей выживать.) А новая информация поступает в систему через элиту, которая «руководит» движением из настоящего в будущее.

Без элиты никак нельзя. Если мы в полемических целях и ругаем её за жадность и непоследовательность, то всё же понимаем, что без неё никакое развитие невозможно. Проблема с русской элитой в том, что её надо уметь «держать в кулаке». Даже, простите за намёк, «в ежовых рукавицах». Оставаясь без узды, она мгновенно начинает переводить ресурс страны на своё собственное содержание, а задач, возложенных на неё эволюцией, не решает.

Политолог А. Дугин отмечает любопытную социологическую закономерность: все крупные народные бунты и восстания, попавшие в летописи, происходили, как правило, в период ослабления центральной государственной власти — либо из-за борьбы властных аристократических группировок друг с другом, либо из-за столкновения различных идеологических течений. Практически нет ни одной революции, ни одного политического переворота или восстания (формально «народного»), за которыми не стояли бы представители элиты. А если вождь народного восстания сам происходит из низов, он, как правило, вооружается мифом о своём избранничестве, часто — о царском происхождении (например, донской казак Емельян Пугачёв, поднявший в августе 1773 года восстание яицких казаков, выступал под именем «императора Петра III»).

С другой стороны, жизнь народа остаётся «за кадром», хотя количественно он в большинстве. Занимаясь историей, этот перекос обязательно надо учитывать. Народ, именуя его массами, упоминают (особенно марксистские историки), но он всегда и во всех описаниях выступает как фон, поддерживающий элитарного героя; в крайнем случае, массы выдвигают героя из своей толщи. Это можно понять, поскольку народ — масса консервативная, косная, сама себя массой не осознающая. Однако даже если каждый представитель «толпы» воспринимает массу себе подобных как некое продолжение элиты, на деле это элита есть продолжение народа со своими специфическими функциями. Элита, оставшаяся без народа (пример: дворянская эмиграция после 1917 года) немедленно перестаёт быть таковой, сливаясь с массой.

Короче, история как летописание и как наука концентрирует своё внимание на элите. «История элит, её диалектика, её исторический выбор, её эволюция или инволюция была синонимом истории народов, государств, культур, обществ», — пишет А. Дугин. А происходит это оттого, что именно на уровне элит проявляются основные трения, которые приводят к общественным катаклизмам. Но нам не раз уже приходилось пояснять,[4] что причина катаклизмов — не в деятельности людей, а в неравновесности динамических систем в периоды хаотизации, — в системах же основную часть составляют массы.

Характерно, что те исторические школы и направления, которые видят в качестве основных двигателей истории материально-хозяйственные факторы, связанные с массами, пренебрегают изучением элитного фактора. Такой подход характерен не только для марксистов, но и для либералов, видящих в деятельности элит лишь прикрытие для перераспределения материальных благ.

А вот Никколо Макиавелли в своё время предложил вынести за скобки содержательную сторону политического процесса, сосредоточив основное внимание на описании технологии удержания власти, то есть на деятельности элит. Как бы продолжая его подход, в конце XIX — начале XX века возникла целая философская школа, которая, изучая политический процесс, выносила за скобки морально-ценностную риторику современных им политических партий и движений — как либеральных, так и консервативных или социалистических. Один из крупнейших представителей этого направления, итальянец Гаэтано Моска, разработал теорию «политического класса».

Он исходил из идеи, что человеческое общество по сути не меняется, несмотря на смену идеологических и социальных декораций. За разговорами о прогрессе, демократии, развитии и свободе, считал он, стоит неизменная и довольно эгоистическая человеческая природа. Следовательно, все аргументы либерал-демократии относительно превосходства современных идей и политических институтов являются «бессодержательной пропагандой», служащей лишь прикрытием и оправданием для новых социальных элит. Моска называл современную демократию «плутодемократией», то есть «властью богатого, состоятельного народа». Такой подход подчёркивал специфику современных политических элит, напрямую связанных с финансовой и имущественной элитами.

Моска предложил гипотезу: властная структура общества и в древности, и в современности остаётся принципиально одинаковой. В любом обществе есть правящий политический класс — класс не в марксистском понимании, а именно то, что мы понимаем под элитой. Этот класс, с его точки зрения, обладает постоянными признаками и в эпоху кастового общества, и в обществе сословном и классовом, остаётся таковым при социализме и гипотетическом коммунистическом строе. Задача элиты проста: властвовать, сохранять власть и бороться против тех, кто бросает ей вызов. Других задач у неё нет, только собственное выживание, считает Моска.

Сходную теорию разработал Вильфредо Парето. Этот социолог, экономист, политолог, философ политики развил «теорию ротации элит». По его мнению, в обществе существует постоянный баланс элит, тяготеющий к равновесию. С одной стороны, существует «правящая элита»; на противоположном полюсе пребывает «потенциальная элита», или «контрэлита», которая может и хочет стать правящей, но пока таковой не является. Он ввёл также понятие «антиэлита», означающее антисоциальные (криминальные) элементы, принципиально противящиеся любой социальной организации и противостоящие любой элите. Ещё в его учении существует «неэлита», то есть массы, социальный тип, неспособный превратиться в элиту ни при каких обстоятельствах, но в целом принимающий законы политической организации, устанавливаемый элитами.

И так — во всех типах обществ. Рассматривая «элитную проблему», Парето, как и Моска, не делал качественных различий между обществами кастовыми, сословными и классовыми.

В самом деле. В сословном обществе есть теоретическая возможность перехода из одного сословия в другое, а при кастовом устройстве перейти из одной касты в другую невозможно ни при каких обстоятельствах. Однако переходы из сословия в сословие всегда имели единичный характер, зато внутри сословий, как и внутри каждой из каст была своя иерархия, и человек мог проявить свои индивидуальные способности, передвигаясь по этой лестнице. Высшая элита оставалась недоступной для масс. Так же получилось в классовом обществе; здесь элиту формирует класс эксплуататоров (клир, земельная аристократия, буржуазия); массы опять остаются «при своём интересе».