Дождь тигровых орхидей - Анна Данилова

– Митя?

Они некоторое время разглядывали друг друга в полутемной прихожей. Митя отметил, как потускнела красота Геры, как осунулось ее личико, глаза стали как будто глубже и темнее, а на щеках появились нездоровые впадины, как после тяжелой болезни. Он слышал, что она встречается с Виком, но неужели Вик – причина ее чрезмерной худобы и кругов вокруг глаз? (О том, что он встретил его сейчас на станции, Митя промолчал.)

– Я думал, у тебя здесь галерея, – начал он, чтобы дать себе возможность как-то привыкнуть к перемене, произошедшей с Герой, – ты что, спрятала все мои работы в кладовку, про черный день? – И тут же он понял, что неудачно пошутил.

– В кладовку про черный день, – прошептала Гера, и слезы, собиравшиеся хлынуть целым потоком обид и сожалений, застыли на ресницах лишь скудными каплями.

Она почувствовала себя предательницей, ведь картины она даром отдала Вику, который продавал их заезжим иностранцам, выдавая за свои. Иногда Вик после удачной сделки покупал Гере помаду и конфеты:

– Держи свои комиссионные.

Гера старалась не думать о том, что рано или поздно правда всплывет, как всплывают неожиданно и неотвратимо утопленники, и поэтому старалась избегать Митю. Но когда растаял снег и Дождевы уехали в Кукушкино, предоставив Вику ключи от своей квартиры, куда тот и пригласил первый раз Геру, ей стало уже совсем не по себе. Она не могла спокойно находиться в комнате, где еще недавно так волновалась от присутствия другого мужчины. Может, отчасти поэтому она постоянно сравнивала их – Митю и Вика. С Митей у нее не было близости, но он относился к ней как-то особенно бережно, как к фарфоровой безделушке, и только любовался ею, ведя себя крайне осторожно, чтобы не обнадеживать, то есть честно. Вику же глубоко наплевать на нее, она это знала, чувствовала, но подчинялась ему рабски, отчего сама же и страдала. Спрашивая себя, почему она не расстается с Виком, Гера приходила каждый раз к одному и тому же выводу: она не может жить одна, боится. Она ничего не умеет делать, а Вик дает ей денег. После таких размышлений она давала себе слово не подходить к двери, когда раздастся условный звонок, но всякий раз, заслышав его, как загипнотизированная бежала открывать.

Теперь же, когда перед ней стоял Митя, Гера от стыда покраснела. Она опустила голову, позабыв пригласить гостя в комнату.

– Мне нужны деньги, Гера. Наверное, я пришел не по адресу, да и продавать я ничего не хочу, вот если только оставить в залог один незаконченный портрет?

Гера, желая искупить свою вину, закивала головой и тут же вынесла последние пятьдесят тысяч, которые Вик оставил ей «на пирожные».

– Столько хватит?

Он объяснил, зачем ему деньги, и стал открывать этюдник. Гера замотала головой и сказала, что дает ему в долг, что вовсе не обязательно оставлять залог, но Митя вручил ей портрет, поцеловал в щеку, улыбнулся и ушел.

– Зайду через неделю, – сказал он ей на прощание.

Гера убрала картину за занавеску на подоконник и вернулась к записке. «Вы получите свою дочь завтра, 15 июня…» «Нет. – Она снова разорвала листок в мелкие клочки. – Все это глупо. Незачем мучить несчастных родителей». Она набрала номер телефона Руфиновых, но потом бросила трубку.

Хорн гнал машину, пока не кончился бензин. Они заправились на окраине города, и вновь началась бесцельная гонка по пустынным ночным улицам. Анна беспрестанно курила, ее бледное лицо до сих пор было вымазано в крови. Неглубокие царапины на руке, которые она сама себе сделала стеклом, подсохли.

Хорн остановил машину – свет фонаря осветил красный жуткий подтек на лбу Анны – и приказал ей немедленно вымыть лицо. Он развязал ей руки, достал бутылку с водой и, отдыхая, наблюдал за тем, как она оттирает кровь смоченным платком. Потом снова связал ей руки. Анна за это спокойно обозвала его дураком, сказав, что выпрыгивать из машины не собирается, и он развязал ей руки.

Хорн устал, смертельно устал, поэтому едва не сбил бросившегося под колеса юношу. Машина резко затормозила, стало тихо. Хорн увидел, как из-за капота показалась сначала взлохмаченная голова, появилось испуганное лицо с большими глазами. «Жив, слава богу». Хорн вышел из машины и извинился.

– Может, вас подвезти?

– Понимаете, мне в Кукушкино очень надо, не отвезете? – Юноша достал деньги и показал их Хорну. – Это все, что у меня есть.

Хорн кивнул головой и открыл заднюю дверцу «Форда». Наконец-то появилась цель. За то время, что они проведут в пути, возможно, что-то изменится и он найдет выход?

И снова замелькали янтарные капли светофоров, полетела навстречу серая гладкая шерсть загородной трассы, освещаемая лимонно-белым ломтиком луны. Изредка попадались на дороге рубиновые светлячки впереди идущих машин.

В Кукушкино въехали глубокой ночью. Хорн остановил машину напротив дачи Дождевых. Рядом стояла белая «Волга». «Бобров приехал», – пронеслось в сонной голове Мити. И вдруг он услышал несколько неуверенный голос Хорна:

– Слушай, парень, я с тебя ничего не возьму. Понимаешь, поздно уже, у тебя не найдется подушек и одеяла, чтобы мы здесь, в машине, и переночевали?

Сон объединяет людей, даже роднит их, сближает. Это Хорн понял, когда Митя, устроивший им постель в летней кухне на диване, ушел, а Анна стала молча мыться над умывальником. Со стороны они больше походили на молодых супругов, чем на врагов, тем более что и постель была одна на двоих. Анна, освободившись от своего кардинальского пунцового костюма, в каких-то темных кружевах, забралась в постель, забилась в самый угол и затихла. Разделся и Миша, осторожно, чтобы не коснуться своей странной спутницы, залез под одеяло, укрылся и, дрожа от ночной прохлады и расстроенных нервов, закрыл глаза. Сна не было. Черные волосы на подушке напомнили ему Геру.

Он никогда не был счастлив с женщинами. Даже его любовь к Маше, из-за которой он и попал в эту неприятную историю, приобрела за эти последние часы привкус интриги, злой иронии. Это же надо так влипнуть: подарить девушке после концерта цветы, а вечером бежать из города от ее отца, словно он последний трус.

Сон все не приходил. Миша лежал, стараясь дышать почти неслышно, пока не придумал себе игру: дышать с Анной в унисон. Это было удивительное чувство. Казалось, что и она подхватила эту игру. Лежа с открытыми глазами и считая про себя сначала до ста, потом до двухсот и так далее, Анна, вымотанная дорогой, сигаретами и просто нервным напряжением, вдруг спросила:

– Миша, а ты меня не узнаешь?

Поднявшись по ступенькам на второй этаж, Митя склонился над спящим отцом.

– Я вернулся, не переживай.

Дождев, вздрогнув, чуть приподнялся на локте и тронул сына за плечо:

– Ты где был? Мы переволновались. Даже за успокоительным пришлось посылать в деревню.

Митя ответил, что «так получилось», и, устроившись на кушетке, тотчас уснул. Он не мог слышать, как Бобров за стенкой шепотом рассказывал Лизе, проснувшейся от звука шагов на лестнице, о своем приятеле, Дымове.

– Представь, Лизок, сам Дымов приехал. Помнишь, я тебе рассказывал о Планшаре, так это его друг. – (Лиза вздрогнула и сразу проснулась. «Планшар! Не может быть! Вот бы ему Митины работы показать».) – Мы с ним толком-то и поговорить не успели, у него там сложности возникли с квартирой, ну я его и отвез к Марте.

Лиза, лежа с открытыми глазами в голубовато-лунных простынях, не сводя взгляда с качающейся за окном яблоневой ветки, подсвеченной снизу фонарем на козырьке крыльца, при имени Марта зажмурила глаза, расставаясь с лунно-садовым ночным пейзажем, и резко села в постели.

– При чем здесь Марта? Что ты такое несешь, Глеб? Ты бредишь, что ли?

– Пойми, ему негде было ночевать, и я привез его к Марте, чтобы она позволила нам, то есть ему, Дымову, переночевать в вашей квартире, в Митиной. Что тут особенного?

Лиза спрыгнула с кровати и замотала головой, как от боли.

– Это с каких это пор Марта распоряжается нашей квартирой? Кто там хозяин? – Бобров, вздохнув, отвернулся к стене. Но Лизу было уже не остановить. – Нет, ты мне ответь: при чем здесь Марта? Зачем ты поехал к этой… – она сбавила тон и перешла на шепот: – к этой ненормальной женщине? Ты что, не мог оставить своего Пожарова.

– Дымова!

– Ну Дымова… у нас дома? У нас пять комнат, уж как-нибудь разместились бы, тем более что все равно скоро уезжаем.

Тут даже Бобров встал и закурил.

– Послушай, детка, да я себе даже представить не мог, что ты можешь мне такое предложить. Тебя же все мои друзья всегда раздражали.

Она замолчала, осмысливая услышанное. Не могла же она сказать ему, что ее бросает в дрожь от одного имени Планшар и тошнит от имени Марта, а тут еще Бобров притащился к ней ночью с другом.

– К приличной женщине ночью не поедут.

Она не могла не произнести эту убийственную по своей, как она считала, правдивости фразу и даже гордилась ею. Или собою. Разрядившись этой тирадой, Лиза поуспокоилась. Сон теплым коконом начал обволакивать ее. В путанице мыслей и цветных картинок, затуманенных приближающимися сновидениями, она, поглубже зарывшись в подушку, подумала, что все-таки напрасно устроила этот шум по поводу Дымова и очень даже хорошо, что он поселился не у них. Но вот почему она вдруг так быстро успокоилась, почему ее охватила эта сонная метель, уж не потому ли, что сегодня она лишний раз смогла убедиться в своей неограниченной власти над Дождевым – да, у нее «рыльце в пуху», – они, как в прежние времена, позволили себе побыть немного мужем и женой, забыв о Мартах и Бобровых, и на миг повернули время вспять. В кухне было дымно и душно от кипящего масла и пережаренных оладий, но как неистов и страстен был Сергей, как нежна и покорна была сама Лиза. Они позволили себе побыть хотя бы на время распутными и беспечными, со спокойной совестью всех обманули, отломив от пирога счастья по непомерно большому и сладкому куску, а насытившись, сделали вид, что ничего не произошло. Но кому от этого плохо? Марте? Боброву? Ничуть, они счастливы каждый по-своему, потому как живут в полном неведении. Успокоенная такими рассуждениями, Лиза, почувствовав, что Глеб вернулся в постель, обвила его рукой, прижалась к нему и, как львица, подмявшая под себя добычу, удовлетворенно заурчала, засыпая.