Дневниковые записи. Том 1 - Владимир Александрович Быков

осторожностью, с такой вежливостью, что я никогда не видел, чтобы кто-либо из них хотя бы раз непроизвольно отдернул свою руку, разве лишь по первости, может, спрашивал у соседа или соседки о степени безопасности такового своего возможного действа. Тапочки он приносил точно те, какие его просили, а если ошибался, то извинительно относил их обратно и приносил другие.

Но больше всего он меня умилил тем, что буквально со второго моего возвращения из командировки самолетом он при каждой очередной встрече лез ко мне во внутренний правый карман пиджака за самолетной конфеткой, для того мной сохраняемой. Однако никогда не делал подобного, если я возвращался из командировки поездом или машиной. Запаха конфетки во внутреннем кармане пиджака он, думаю, не ощущал, поскольку последний был забит более сильным запахом одежды. А вот самолетный мог уловить, но мне казалось, что наличие конфетки он связывал с какими-то косвенными признаками: временем возвращения, моим настроением, предшествующим возвращению телефонным звонком и величиной интервала между ним и моим появлением, информацией, полученной по сему случаю от кого-либо из членов семьи, из разговоров и упоминания моего имени. Все наши имена он знал прекрасно.

Еще один пример на тему быстрого чему-либо обучения, аналитических его способностей и необыкновенной сообразительности. В щенячьем возрасте он любил приходить в нашу с Галей комнату рано утром и забираться к нам в постель. В три месяца я решил его отучить от этой пагубной привычки и заставить открывать дверь только со звонком будильника и не лазить в постель. Открывать дверь по звонку я научил в один прием, вытащив его пару раз за дверь. На следующий день он упорно ждал под дверью и открыл ее сам только по звонку. А вот отучить его от постели мы не смогли не по его непонятливости, а только по нашему нежеланию лишить себя дополнительного десятиминутного удовольствия от удивившей нас хитрости. Для того даже перевели стрелку будильника на 10 минут для более раннего его звонка. Что нельзя лазить в постель, он понял также с первого же его мною принудительного удаления с нее. Но на следующий день он придумал блестящий прием. Тихо открыл дверь по звонку, почти крадучись вошел в комнату и улегся около нашей кровати, показав как бы нам полное понимание того, чего мы хотели и чему его вчера обучили. Однако через пару минут он положил на край кровати одну лапу, затем, выждав немного, – вторую. Мы стали ждать. Дальше опять, с выдержкой после каждой подвижки, в четыре приема попеременно засунул передние лапы под одеяло полностью, выждав снова, втащил туда наполовину свое туловище, затем все его до задних ног, наконец минут через пять после начала этой программной операции залез на кровать полностью. Не уступить ему было выше наших сил. Прекратил он лазить в постель сам, точно так, как это по достижении определенного возраста делает любой нормальный ребенок. И делает это, к нашему сожалению, порой много раньше, чем нам бы хотелось.

Столь же нестандартно он проявлял свои природные охранные способности, которым, естественно, никто его не обучал и к которым не призывал. Он впускал в квартиру без хозяев любого человека. Впускал вежливо, разрешал по ней ему ходить, сидеть, рассматривать и брать чего-либо в руки, но из квартиры не выпускал, причем опять же без видимых угроз, просто усаживаясь пред входной дверью. Даже мой отец, как-то открыв дверь своим ключом, вынужден был в ожидании меня просидеть с ним пару часов. Мы пришли к выводу, что, по крайней мере, его он не выпускал по чисто этическим соображениям: «Как это, дескать, уйти, не представившись сыну и не поговорив с ним». Мне казалось, что по отношению к чужим людям он руководствовался примерно такими же соображениями: настолько был напрочь лишен какой-либо агрессивности.

Нюх, по моим представлениям был, у Дюка средний. Обратную дорогу домой он находил по каким-то опять своим собственным признакам, по общему изменению окружающей среды, нарастающим запахам и шумам города. Поэтому шел домой, как по компасу, прямо, минуя лесные тропы и дорожки. Когда же упирались в какое-нибудь препятствие, болото, трудно проходимую чащобу, то после их обхода, теперь под моим воздействием и новой ему команды: «Домой!», опять брал прямой курс, но с поправкой на величину предшествующего отклонения.

Освоенный им словарный, вещественный и всякий иной информационный запас был огромен. Понимал отлично обычный, не командный, язык. Зимой, к примеру, мог точно установить, что я иду на лыжах, по совокупности признаков зимнего выходного дня (о них он знал с раннего утра) и брошенной мною жене, между прочим, фразы: «Ну, мы, пожалуй, пойдем». Аналогично практически безошибочно определял предстоящую пешую или велосипедную прогулку летом или мое желание пойти в гараж за машиной. При этом столь же точно устанавливал, будет он взят или нет, а если понимал, что нет, то очень редко унижался и никогда не демонстрировал открыто свое сокровенное желание. Зря по-собачьи не суетился, даже при малейших на то сомнениях, и прямо проявлял интерес, только окончательно убедившись в том, что он, по его понятиям, будет удовлетворен. Был горд, независим и не терпел никаких унижающих его достоинство поступков, даже с моей стороны. Ребят, которые были тогда еще школьного возраста, к нему пристающих сверх, по его разумению, меры, он предупреждал ворчанием многократно, но если они его игнорировали, назидательно кусал насильника. Вид его после случившегося был изумительный: и глаза, и поза, и все остальное говорили о том, что иначе он поступить не мог: он предупреждал, он так просил…

В шесть лет он попал под машину, ничего не переломал у себя, но, либо от испуга, либо от возможного удара головой, своей задумчивостью и каким-то ненормальным взглядом своих глаз, неадекватной реакцией на обращения к нему стал моих домочадцев пугать. Врачи признали у него нечто вроде тихого помешательства и посоветовали его усыпить. Если бы я знал, как это у нас делается?!

Возвращаюсь к Альке. Вид ее был привлекательный: коричневого окраса с переходами от светлого до темного и отдельными почти черными полосами и даже отдельными черными волосками, при абсолютно симметричном их размещении на туловище, голове и лапах. Ни одного самого малейшего отклонения. Два черных волоска на правом ухе и два точно таких же и точно в том же месте – на левом. Темное

пятно из нескольких волосков на одной лапе и точно такое и в том же месте – на другой, полоски на правом боку и такие же, тем же числом