Половецкие пляски - Дарья Симонова

Пришла бы эта дурочка сюда! Она Юниса боится, которого нет. При мысли о Юнисе Елизавете расхотелось жить. Если эта респектабельная чистоплотная вонючка узнает о сифилисе… Страшно и подумать. Хрен мордастый! Рожа постная, как у вахтерши. А ведь Наташа все ему расскажет как на духу.

Скорей бы завтра. Встретиться с Риткой и все узнать. Подробней. Будто бы в этом есть смысл! В подробностях — нет, но в словах. Главное — говорить, плакать… и даже опорожняться, ничего не задерживать в себе. Юрьевна не принимала всерьез Риткину угрюмость до сего момента. Какие-то там туманные симптомы, сроки, кто их разберет. С ее истеричной экстравертностью, исповедями первым встречным, а потом — вторым, третьим… десятым. И белое — правда, и черное — правда, и в этом Рита клялась не задумываясь. А когда Лизе случалось ловить ее на слове, Рита, умно поводя глазами, объясняла: «Вот представь: ты исповедуешься батюшке, патеру, раввину… Неужели ты всем им выложишь одно и то же?» На это у Елизаветы козырей не имелось — она с трудом представляла вероисповедальную канитель и в церкви не ходила. Рита тоже не ходила, однако любила поумничать на сей счет… Елизавета ей безоговорочно потакала и доверяла — что касается разглагольствований и книжек. Но идя по реальной улице, бьющей в лоб реальным кулачищем ветра, Рита легко могла спутать грушу с клизмой. А уж что касаемо физиологии — здесь Маргарита под настроение могла выдумать себе любой недуг и посвятить день прощанию с бытием.

Мучительно вспоминались строчки из медицинской брошюрки «Плоды легкомыслия», брезгливо прочитанные еще в школьной поликлинике. Мол, все порочно и наказуемо, что без любви. Не повезло вымышленной шестнадцатилетней девочке Маше, польщенной диск-жокейским вниманием… Или что-то в этом духе. Истории о некоей М. устрашают куда изощреннее Куприна или Мопассана. В этом докторишки переплюнули даже Хичкока. Всего лишь поцелуй украдкой — и загубленная жизнь обеспечена. А ведь все под Богом ходим, черт побери. Спасение одно — любовь с замахом на брак. Вроде клейма на отхожем месте или номерного горшка в детском саду. В шестнадцать лет Елизавета Юрьевна торжественно отвернулась от сексуальной революции. С шестнадцати лет Елизавета Юрьевна искала любви. Она боялась признаться в этом, стыдясь своей впечатлительности. Девочки-подружки старались играть в насмешливое холодное любопытство. Иные даже хуже — считали венерические неприятности знаком принадлежности к низшей касте. Вроде того, что пятерка по географии — оберег от триппера на всю жизнь. Благоразумие ли, брезгливость — великое дело, все они цепко вышли замуж на первом курсе каких-нибудь педов-медов и благополучно размножились. А это очень важно для страны. И все благодаря брошюркам о «плодах легкомыслия». Юрьевна, похоже, слишком сильно испугалась «плодов», и вышел обратный эффект. Но об этом не стоит. Об этом она думать не будет. Главное — деньги для Ритки…

Занять сумму по частям — милое дело. Разумеется, эта затея для терпеливых, и в списке кредиторов будут значиться самые свои и самые надежные, чьи большие теплые души поймут, что Рите нужно исцелиться за три дня, а не томиться долгие три недели в зарешеченном аду КВД. Второе, разумеется, бесплатно, всегда пожалуйста, но может очень не повезти. Лучше выбрать другой фон и не помнить о четырех Риткиных «крестах»… Главное — заплатить денежку, и самый кровожадный врач-мясник тебе улыбнется как родной. У каждого свои недостатки, но каждому нужны деньги, и благодаря тому вертится мир. Быстрые деньги ведь и кошке приятны…

Елизавета Юрьевна нацедила себе крепенького чайку и села думать. Чистосердечно обманывая себя, листать записную книжку. Исход был изначально предрешен, разве что чудом не обнаружится визитка ангела небесного с приличным кошельком. Таких в книжке не оказалось, и Юрьевна ухмыльнулась своим потугам к обстоятельности — над громким словом «список». Он выглядел как основательно перебитый сервиз — в нем значилась только одна персона. Толик…

Глава 2

Минувшее не кажется сном…

То, что называется «счастливым временем», обычно начинается с большого безобразия. Или с молодца, внезапно объявившегося в девичьем царстве…

Их счастливое время началось с небритой рожи Леонида Габе, который с возбужденным блеском в зрачках пер по середине пустынной улицы. Один его плейбойский пакет со штампованной грудастой блондинкой был набит разнокалиберными бутылками, другой — всевозможной снедью, виднелась даже баночка икорки. Все это слишком не сочеталось с привычным бытом Леонида, но он не стал ничего объяснять, сгреб в охапку оголодавших Маргариту и Елизавету и привел в свою странную пустую девятикомнатную квартиру в Орлином переулке. Очень чистую и гулкую. Леонид считал себя знатоком и ценителем современных искусств; где наливали — пил, где кормили — ел. Мылся только по суровой необходимости. Юрьевна не раз замечала это по доносившемуся от Лени запаху старого матраса. Леонид Габе был выше подобных мелочей.

В центре самой большой комнаты — а может, она только показалась таковой, ибо других Лиза с Ритой не видели, — стоял накрытый стол со свечами. Было темно, в бликах мелькали какие-то лица, Леонид бегло представил собравшихся — так, чтобы сразу всех забыть и больше этим не мучиться, и предложил приступить к трапезе. Повод для веселья озадачивал: якобы друг Леонида, не присутствовавший здесь и сейчас, приобрел эти хоромы для великих и темных дел, но непонятно и внезапно сел в тюрьму. «Там все в норме, — уверял Леонид, — он скоро откупится, а мы пока поживем. Сема сам меня попросил…»

Маргарита почему-то доверяла Габе, хоть тот и угробил ее гитару. И доверяла всем его друзьям и друзьям друзей. Друзья друзей вообще статья особая. Есть такой род дружбы, в общем, и не дружбы вовсе, а приятного знакомства, но люди уж так языками и тусовками сцепятся, что готовы простить друг другу любую гадость. В сущности, любая дружба такова, но обычно думается, что за друга пасть порвешь и в гроб ляжешь, и это мнишь само собой разумеющимся, как утренний чай. Уж таково воспитание — принимать читаемое за действительное, а книжек про подвиги как собак нерезаных… Но, слава богу, излишки воспитания не задерживаются в голове, честь им и хвала за это, а также тем, кто просто радуется, и специально обученный верным песням собутыльник им дороже мамы родной. Таковыми ворвались на праздник в гулкую квартиру Яша и Вениамин. Последний тут же осторожно, как гиена, набормотал присутствующим свой новый сценарий. Аж бородка у него вспотела — так старался интонировать по нисходящей, так что потом и вовсе превратился в собственную заглушку. Известный ораторский прием, ненавидимый Елизаветой за жестокость. Она не жаловала кадров, с которыми перенапрягаешь слух, зрение и прочую анатомию. Зато Маргарита блаженно улеглась Вениамину на плечо, притулилась, как бумажный кораблик к гранитному берегу, и слушала, слушала, так, что в конце концов другим стало неудобно. Неудобней и злее всего стало Елизавете Юрьевне, ибо ключ от их общей общажной каморки сгинул в Риткином кармане… Посему Юрьевна пыхтела, но с места не двигалась, чувствуя себя вправе нарушать интим. К тому же она знала, что завтра Рита будет ее слезно благодарить за упорство. Вышло иначе, вроде того — «любовь нечаянно нагрянет…».

Сценарий же Вениамина сводился к экзальтированной особе, задушившей мужчину во время случайного оргазма. Удушение способствовало острому удовольствию, после чего бедняжка отбросил копыта, а девушка с неустойчивой психикой еще и забеременела… С того и начался ее долгий путь покаяния. Вырастила сына, в монастырь не ушла, но почти… Белиберда редкостная, удивительно еще, что новорожденный не был объявлен очередным Мессией. Елизавета, кусая ногти, жалела, что они с Марго на разных ступеньках проспиртованности и мировосприятия, а то бы вместе посмеялись. Но любовь есть любовь, и тут уж было не до смеха…

Оставалось только оправдать рефрен дворовой песни «Одинокие девочки подбирают на улице кошек…». Елизавета, конечно, кошек подбирать не стала — с детства боялась стригущего лишая. Она просто ушла на кухню. Кухня была великолепна — пуста и просторна, как спортзал. Только круглый столик на вогнутых ножках и плита. На столике лежали горка семечек и засохшая конфета «Привет Октябрю!». Никаких дурных предчувствий не было, а только светлая маленькая грустинка. Мол, «все девчата с парнями, только я одна». Елизавета завидовала чужой любви — будто та имела больше причин называться любовью, чем собственная.

Через пару дней выяснилось, что Рита с Веней неправдоподобно подходят друг другу, даже размер обуви у них одинаковый. Иная девушка смутилась бы, но Маргарита умилялась. Она тут же подарила Вениамину свои ботинки, заверяя, что «в них — ее энергетика». Вениамин и Рита заняли самую шикарную комнату в доме в Орлином переулке с видом на собор, на воду, на тир, на масонскую геральдику соседнего дома. Добряк Габе до поры до времени радушно и ретиво заселял Семину хату всеми желающими, в том числе и откровенным сбродом с расширенными зрачками. С Веней он ходил в баню. Пил пиво на общие коммунные деньги. Вениамина уважали особо — он оказался талантливым сантехником и торжественным поваром, изрекающим перед трапезой: «Итак! Свинина а-ля Григ!» В сущности, никто и не задумывался, при чем тут Григ, откуда взялся такой Вениамин и каким ветром его занесло на сей пестрый кораблик. Яша подобрал его на улице у ломбарда, и это не имело ровным счетом никакого значения — приятные находки большей частью не пробуждают сакраментальных вопросов. И кто мог заподозрить Веню в благородном французском недуге, тем более что Франция здесь ни при чем, ибо сифилис изобрели эквадорские ламы, с которыми забавлялись горячие испанцы. Все благословенно, что в удовольствие…