Наркопьянь - Алексей Ручий

– У вас тут красиво, – заметил я.

– Да на хуй она сдалась эта красота? Толку от нее… вот в Питере – там да… там деньги есть… реальные деньги… с деньгами можно жить красиво…

Я подумал о том, что многих коренных петербуржцев их родной город просто бесит, а некоторых и вовсе доводит до нервных срывов или вообще сводит с ума, поэтому городские считают пригород едва ли не райским уголком, ящиком Пандоры, где можно спрятаться от удушающей, убийственной хватки мегаполиса. Но за пределами Питера царят совершенно противоположные умонастроения: здесь презирают пригород с его низким уровнем жизни и бытовыми неудобствами и обожествляют большого соседа. Так всегда с людьми – они ненавидят свою берлогу, считая ее последним дерьмом из всех возможных, будучи не в силах изменить свой быт и окружение. Это происходит повсеместно, в какой город не прикати. Хорошо там, где нас нет, мать вашу.

– Не знаю… по-моему, деньги решают не все.

– А по-моему, дурак ты, бля… – парень махнул рукой.

Я не стал спорить. Просто пошел прочь. Должно быть, он крепко обломался в жизни. Как, впрочем, и я. С той лишь разницей, что я не заморачивался по поводу того, в какой заднице пребываю – говна хватает в любой, в какой не окажись. С деньгами или без. Задница на то и задница.

Я прошел парк и оказался в жилом квартале. Узкие улочки, невысокие дома, магазины и офисы на первых этажах. Все как везде. Над крытыми шифером крышами возвышалась церковь.

Я немного побродил между домов и по дороге, огибающей парк, вернулся к вокзалу. Ветру к тому времени удалось порвать тучи, и с неба ярким прожектором лупило весеннее солнце. В воздухе пахло чем-то свежим. Воробьи на тротуаре дрались из-за хлебных крошек.

Гатчина вообще-то не многим южнее Питера, но почему-то я уверен, что весна здесь наступает намного раньше.

Здание вокзала было небольшим и аккуратным. Через подземный переход я перешел на платформу, с которой отправлялись электрички в сторону Петербурга. В переходе было сыро и мрачно. И люди на платформе казались такими же – какими-то сырыми и мрачными. Похожими на призраков, выползших из зловещего подземелья старинного замка. Наверное, потому что вынуждены были возвращаться в мегаполис.

Где-то с полчаса я ждал электричку, сидя на скамейке на платформе и тупо разглядывая носки своих ботинок. Солнце припекало спину. Не поймешь эту погоду: то дождь, то солнце. Словно тот, кто отвечает за все эти процессы, сегодня выжил из ума.

Я вошел в вагон и сел в середине – так, чтобы видеть оба входа в вагон. Это был тактический ход, известный всем пассажирам электричек, предпочитающим передвигаться без билета. Скоро пойдут контролеры, и тогда придется спешно перебазироваться, самая лучшая позиция в центре – ты все сечешь и можешь быстро выскочить в тамбур.

Электричка тронулась. Я достал блокнот и ручку из внутреннего кармана куртки, я всегда таскал их там. Муза, как, впрочем, и все женщины, – создание ветреное, и, если ты не будешь достаточно расторопен и вооружен хорошим арсеналом для письма, она уйдет к другому, это я знал наверняка. Я принялся писать. Так – обрывки мыслей, небрежные мазки по холсту, кровавые сгустки эмоций, белая пузырящаяся пена рефлексии.

Минут через двадцать раздвижные двери хлопнули, и в вагон вошли контролеры. Я встал и направился к выходу в тамбур, на ходу убирая блокнот и ручку туда же, откуда их достал, во внутренний карман. В тамбуре толпилось человек семь, в воздухе висели клубы табачного дыма. Я протиснулся сквозь скопление человеческих тел и прошел в следующий вагон.

В этом тамбуре было так же многолюдно и тесно, как и в предыдущем. Я не стал задерживаться и пошел дальше. В следующем тамбуре я остановился. Дальше идти смысла нет – слишком далеко. Здесь в самый раз, осталось лишь дождаться остановки. Я планировал провернуть тот же трюк с перебежкой, каким пользовался в прошлый раз.

Внезапно позади меня хлопнула дверь, ведущая в соседний вагон. Я обернулся. В тамбур зашел Леха, мой знакомый музыкант и частый собутыльник. В руках у него была гитара. Время от времени он играл в электричках. Зарабатывал на этом. Хотя и не считал это занятие работой. Денег на жизнь ему хватало и так. Точнее, не хватало, но о деньгах он никогда не парился. Это было скорее увлечением или даже навязчивой манией – так он к этому относился: играл, потом бросал – завязывал, как он сам это называл, – потом срывался, бросал жену с ребенком и с гитарой шел в электрички. Все, что зарабатывал, в основном пропивал или спускал на одноруком бандите в дешевых забегаловках на железнодорожных станциях. Его перло от игры, он был настоящим артистом. Он чувствовал свою аудиторию, он знал, что думают все эти люди, едущие из дома на работу и с работы домой. Он умел читать то, что написано внутри каждого человека. Может, именно поэтому иногда мне казалось, что он ненавидит людей. За то, что они скрывают от всех. За их грязные мелочные мысли, за этот нож за спиной, который они готовы всадить в брюхо первому встречному. За то, что им было плевать на всех остальных, за их похуизм. Возможно, своей игрой он бросал им вызов, не знаю.

Леха был пьян. В говно. Не знаю, как он умудрялся играть в таком состоянии и даже кому-то нравиться. Видимо, это был его особый рецепт. Он умел препарировать слушателя на свой лад. Он стебался над ними, смеялся им в лицо, а им нравилось. И он забирал их деньги.

Увидев меня, Леха расплылся в широкой пьяной улыбке:

– О, бля, какие люди!

Да уж. Хоть кто-то мне рад. Искренне, я имею в виду.

– Братан, ты не представляешь, как они меня заебали, – Леха орал на весь тамбур, – и как я рад видеть тебя. Дай я тебя поцелую, – и он потянулся своими губами к моим.

Не то чтобы я был против дружеского поцелуя, я допускал возможность поцелуя мужчины с мужчиной, у меня не было предрассудков на этот счет, но сейчас я отстранился.

– Леха, кончай дурить.

– Почему ты не хочешь меня целовать? – кажется, он искренне удивился. – Вон Брежнев всех целовал, по телевизору на всю страну показывали, и Кобейн… Кобейн Новоселича целовал в губы прям на концертах, бля… Ты че гомофоб?

– Леха, я не гомофоб, и ты это прекрасно знаешь. Просто не хочу. Давай лучше руки друг другу пожмем.

– Руки пожать – это попса, бля. Хуе-мое, это ничего не значит.

– Вообще-то это старинный жест, показывающий, что у того, кто вступает в разговор, пустые руки, то есть он безоружен. Что его помыслы чисты. Ладно, к черту, не хочешь – не будем жать руки.

– Э, ты че обиделся что ли?

– Нет, с чего ты взял. Забей.

– А пошли со мной играть, а? – электричку слегка дернуло, Леха покачнулся, – блядь, постебемся над этими, – он кивнул в сторону раздвижной двери, сквозь которую были видны пассажиры, достающие билеты, – в вагон зашли контролеры.

– Леха, у меня билета нет. Я вообще-то от контролеров съебываюсь.

– Это хуйня, – Леха махнул рукой, – я договорюсь… с музыкантов денег не берут, бля.

Я еще раз посмотрел в вагон, контролеры медленно приближались.

– Ладно, уговорил.

– Щас мы им устроим, – усмехнулся Леха, – Лед Зеппелин, твою мать.

Он перехватил гитару. Контролеры, мужчина и женщина в форменных синих куртках, прошли вагон и вышли в наш тамбур. Леха кивнул им – кажется, они были знакомы – он играл в этих электричках уже лет пять. Женщина-контролер посмотрела на меня.

– Он со мной, – Леха мотнул головой в мою сторону.

Контролеры молча прошли в другой вагон.

– Видал, – улыбнулся он мне своей пьяной улыбкой, – а ты ссал… шутов везде любят, а музыканты – это, бля, те же шуты, я те говорю, и везде им дорога открыта. Хочешь убить короля, блядь, стань его шутом, – он покачнулся, – ладно, пошли – дадим джазу.

Мы прошли вагона четыре. Я заходил и садился на ближайшую к входу скамейку, а Леха играл, потом мы вместе шли через вагон. Кто-то тянул Лехе мятые десятки. Леха молча забирал. Иногда деньги давали мне. Я их отдавал Лехе; вместе с железной мелочью все эти деньги представляли собой довольно-таки приличную сумму. Час работы какого-нибудь клерка оплачивается так же, а Леха заработал их за полчаса. Учитывая то, как он был пьян, это можно было считать успехом. Правда, по лехиным рассказам так перло отнюдь не всегда, гораздо чаще выходило по нулям.

Мы остановились в тамбуре, и Леха достал из гитарного чехла бутылку пива – жидкости в ней было примерно наполовину, и она была прикрыта пробкой, чтобы пиво не проливалось. Леха сорвал пробку и сделал глоток. Пробка покатилась по полу в сторону автоматических дверей вагона.

Потом он протянул бутылку мне. Я тоже глотнул. Пиво осторожно скользнуло по пищеводу и упало в пустой желудок. Тот недовольно заурчал. В последнее время он получал в основном только жидкую пищу. С минимумом питательных веществ и большим содержанием этанола. Наверное, ему это не нравилось.