Каллиопа, дерево, Кориск - Роман Шмараков

Ваш Квинт

VIII

5 апреля

Дорогой FI.,

Вы задаете резонный вопрос, однако для ответа я должен буду нарушить связность моего рассказа, поскольку мы с Филиппом догадались подумать об этом гораздо позже, когда уже подходили к курительной комнате, о чем я расскажу впоследствии. Филипп утверждал, что не слышал от Климены, а равно от кого-либо другого, ничего о том, чтобы ее отец был подвержен каким-либо тяжелым болезням, могшим сократить его жизнь и отразиться на его привычках. Я же вспомнил, как Климена жаловалась, что у отца сломались передние зубы, от чего его речь стала невнятной, а он, замечая, что его не понимают, раздражался более обыкновенного. Это было недели за две-три до того дня, на который был назначен наш обед. Я рассказал об этом Филиппу. Мы сошлись в том, что у привидения зубы были на месте[4]. Из этого следовало две вещи: либо барон Эренфельд успел сходить к стоматологу — и тогда это значит, что вставные зубы наследуют жизнь вечную (может быть, не всякие, а лишь очень хорошие вставные зубы); либо к призраку вернулись все органы, коими пользовалось тело в свою цветущую пору[5]. Последовавший спор, поскольку он носил отвлеченный характер, я позволю себе сократить, тем более что в конце его Филипп сказал, что он пришел в этот дом по соображениям благопристойности, а не ради того, чтобы впасть в ересь по такому ничтожному поводу. Я сказал, что посмертная участь зубов гораздо интереснее, чем обычно думают. Например, мой дядя Александр лишился своей вставной челюсти во время пожара, случившегося у него в доме среди ночи. Последний раз он видел свои зубы, когда выбегал в халате из спальни, преследуемый языками пламени и имея при этом достаточно духу, чтобы на прощанье оглянуться и заметить, как зубы кипят в стакане на тумбочке, будто он собирался сделать из них bouillon aveugle{20}. Чувство благодарности придало ему достаточно упорства, чтобы выйти на пепелище, как только по нему стало возможно ходить, и отыскать среди кирпичного крошева какую-то спекшуюся дугу, которую он поднял с крайним благоговением и нарек своею челюстью in statu transmutationis{21}. Он заказал себе новую, и отныне на его тумбочке стояло два стакана, бок о бок, чтобы новобранец поучался у закаленного ветерана, как следует гибнуть при исполнении долга: «дерзко скакали они прямо Погибели в пасть», как говорит Теннисон, хотя зубов у дяди Александра было не шестьсот, а меньше; не знаю, стоило ли упоминать об этом. Время от времени дядя менял бывшим зубам воду, не давая ей зацвести, и протирал стакан, чтобы зрелище не теряло ничего в своей назидательности. Коротко говоря, это продолжалось до самой смерти дяди Александра, в преддверии которой он выражал трогательную надежду, что челюсть ожидает его по ту сторону великой переправы, сияя всеми красками, как в тот день, когда он впервые водворил ее у себя во рту. По окончании траура его наследники впервые вынули челюсть из стакана и рассмотрели внимательней, чтобы открыть то, чего покойнику так и не довелось узнать: это были не его зубы, а стоявшая у него в комнате статуэтка королевского мушкетера, которой он обычно придавливал счета, чтобы не разлетались. Многое, конечно, было искажено до неузнаваемости, но все же с одного конца, если приглядеться, торчали ботфорты носками врозь, а с другого — мушкет с сошкой, так что ошибиться было невозможно. Это, сказал я, как история с коринфской бронзой, возникшей вследствие пожара, при котором сплавились хранившиеся в доме золото, серебро и медь, или же то, что сделали осажденные сагунтийцы, сплавившие все свое золото со свинцом, чтобы нечем было корыстоваться Ганнибалу. Огонь избавляет предметы от некоторых особенностей, так что никогда не знаешь, что получится: в одном случае статуи, качество которых определяют по запаху, в другом — повод выказать жестокость, смешанную с корыстолюбием, а в третьем — неизвестно что долгие годы находится в стакане с водой, которой столь многим вещам в мире не хватает.

Филипп сказал, что я упустил выгодное сравнение кипящих зубов с пастью адовой — зная меня, он крайне удивлен, как я мог этим пренебречь; я ответил, что некоторые вещи стоит доверять предприимчивости слушателя, чтобы тот не чувствовал себя обделенным. Теперь же прошу простить меня за короткое письмо: я пойду прогуляться; у меня второй день болит голова — наследственный недуг, с которым бороться так же трудно, как менять обстановку в родительских комнатах.

Ваш Квинт

IX

19 апреля

Дорогой FI.,

все то время, как я рассказывал Вам о зубах, мы с Филиппом шли в потемках и уже начинали раскаиваться в своем решении, когда впереди показался свет. Ободрившись, мы прибавили шагу и вот уже входили в высокие двери с позолоченной резьбою, за которыми открывалась торжественная зала. Она была шестиугольной; напротив дверей, которыми мы вошли, было три больших окна, плотно завешенных сборчатыми шторами; в нишах между зеркалами стояли две мраморные статуи; весь свет, сколько его было, имел источником огромную ветвистую люстру, несущую бронзовые яблоки со свечами. Я сделал шаг, взглянул под ноги и увидел навощенный паркет, в котором туманно отражался пурпурный Олимп потолка и свивающиеся по его краям клубы позолоченного гипса. Мне вспомнилось, как молодой К. рассказывал историю с горничной его деда. Этот последний довершил отделку своего дома, украсив потолок круглой столовой изображением звездного неба во всех подробностях, вплоть до звезд пятой величины, а слуги лощили паркет так, что вид внизу ничем не отличался от вида вверху. Девушка, подававшая старому К. на стол, была из благочестивой сельской семьи, к сожалению, не озаботившейся предупредить ее, каким искушением является плоскость эклиптики для человека, призванного нести судки с кукурузной кашей. Горничная входила в столовую с западной стороны, через Марс в созвездии Девы, что обещало ей талант исследователя и успехи за пределами родного края, впрочем омрачаемые педантизмом и злопамятством. На ее несчастье, обеденный стол располагался в юго-восточном углу залы, и на пути к нему она видела у себя под ногами то, чего не снесли и Фаэтоновы кони, — страшный клубок из Змееносца, Скорпиона и Стрельца. Эти тусклые клешни, бесстыдно сочащиеся хелицеры, наляцаемая до уха тетива, смертные жала хвостов и стрел, воздетые копыта, столбом взбиваемый прах звездных скоплений, чешуя крутящихся хоботов, круглые глаза с красными гигантами наместо зрачков, все это древнее месиво безумия заставляло ее мучительно думать, какой суд ожидает ее за скромные грехи языка и легкомыслия; и от опасений, что эти бестии, скликанные образованными людьми, хоть на секунду могут прервать свою вековечную свару и поднять глаза на бедную девушку, у нее сводило икры. Она полагала, что разве лишь турки могут быть наказуемы необходимостью делить свою страну с таким вот бедствием; что одним вавилонянам позволительно населять подобной нечистью небо, куда они в любом случае не имеют надежды попасть; но человеку, которому преподаны правила истинной веры, садиться обедать отовсюду окруженному искушениями преисподней непростительно. Она не могла осуждать старого К., своего грозного хозяина, но брала свои меры. С крестьянской обстоятельностью она закладывала крюк через широкую поясницу Волопаса, там, добравшись до Веги, забирала влево к Лисичке, которая нравилась ей небольшими размерами и сосредоточенностью на Гусе, и от приветливого к путешественникам Дельфина через Садальмелик, указывающий на внезапное разорение, уже уверенно несла простывшую снедь к Микроскопу, на котором тяжело стоял дедушкин стул. Со стороны ее траектория не выглядела закономерной, и дедушка часто, зажав вилку в кулаке, глядел с неприязненным вниманием, как эта сельская комета, потупив черные глаза, скитается по фосфоресцирующим угодьям Гевелия, будто заблудилась в полях с обедом для косарей. Старый К. вытерпел длительную борьбу со строптивой праведницей, обуреваемой крайностями сельского воображения, угрожал отправить ее домой и наконец добился послушания, плоды коего заставили его жалеть о проявленной настойчивости. На какой-то праздник он ждал гостей и настрого велел девушке, запуганной осенним Зодиаком, оставить свою блажь, не подумав о том, что растревоженная фантазия есть мать изобретений, и не успев охранить свою репутацию от импровизированных затей природного остроумия, а именно: собравшиеся гости в разгар пиршества имели несравненное удовольствие наблюдать, как молодая горничная, появившаяся с новой переменой блюд, чуть замедлилась на пороге и, удерживая судок левой рукой, опростала правую, высыпав перед собою горсть пепла, и уже не сбавляя хода пошла через столовую узкой тропой, которую перед нею создавала ее неоскудевающая горсть, — по скользкому льду над вмерзшими созвездиями, «их в немалом числе за край земли погружая», как говорит Арат. У присутствующих были все основания полагать, что даже если бы им подали тушеного Феникса, это имело бы куда меньше интереса, чем триумф кротости, мостящей себе пути спасения, как дальновидные дети в сказочном лесу, меж тем как все геральдические звери Астарота скручивались и метались окрест нее с бессильной яростью, точно на их зеве лежала незримая печать. Старый К. был холерического темперамента, и его пламень не стал ждать, когда спина последнего гостя пропадет за дверьми; впрочем, и в самые сокрушительные мгновенья, когда окна дребезжали в рамах, он ловил себя на том, что уже давно никто не доставлял ему такого чистого удовольствия, как эта непреклонная сеятельница праха из отдаленной деревни. Отдав должное той форме борьбы с мирозданием, которою она обогатила его опыт философа и домохозяина, из дому он ее выдворил, но с хорошими рекомендациями. Впрочем, я не вполне верю молодому К. — в том, что не касается охоты, он склонен к преувеличениям — но эта история мне кажется уместной в данном случае. Однако я возвращаюсь к моему рассказу, ибо в нем вот-вот совершатся важные вещи.