Прекрасны лица спящих - Владимир Курносенко

Отслушав, Л. В. усаживается к лопочущей мольбы толстухе, садится по другую сторону от мальчика, обнимает за полуголое плечо и просит санитара Чупахина сделать больной "...ниум".

...ниума в ящике одна ампула, придерживаемая исключительно на "экстру", на особый случай, а здесь, видит уже Чупахин, дело закончится вызовом психбригады, и ему вроде как жалко: что зря-то, мол?

Однако без обсуждений он достает, подпиливает носик ампулы круглой картонной пилочкой, набирает довольно бойко шприц и собственною рукой производит подкожную инъекцию в среднюю треть плеча.

Не вздрогнув, не почувствовав боли, толстуха улыбается ему опухшими губами, умиляясь вниманьем к скромной ее персоне.

"Ну что, звонить?" - взглядывает Чупахин на Л. В.

"Звонить!" - кивает она.

Лицо сейчас у любимой женщины и начальницы Чупахина замершее и бледное, безразлично-отсутствующее, и он понимает, кажется ему, почему.

Телефон, по счастью, в коридоре, и на первом же гудке трубку снимает Варвара Силовна.

- А, господин Чупахин! Понятно. Где вы? Ждите, высылаем...

Толстуху отвезут в психдиспансер, госпитализируют с диагнозом "галлюцинаторно-параноидальный синдром".

Пожилой усатый фельдшер, давший Чупахину нечто вроде эксклюзивного интервью у туалета на нечаянной ночной сходке, итогово сформулирует:

- Многовато впечатлений, бляха-муха! Не сдюжила бабочка твоя... Жидковата оказалася...

* * *

Ты ратуешь за царства, они несказанны,

и там не бывает побед.

- А он?

- А он подал заявление об уходе.

- И всё?

- И всё.

Мать мнется, отводит смущенный, сбитый с панталыку взгляд, но любопытство и желанье помочь дочушке превозмогают все-таки деликатность.

- А ты как же теперь? Он ведь, ты говорила... Как без помощника-то?

- Да дадут кого-нибудь, эка беда! - Люба бросает чайную ложечку в кружку и нарочито небрежно потягивается изогнувшимися в локтях руками. - Я о другом жалею: зачем было вообще переходить в четвертую смену...

И, поколебавшись, она рассказывает матери, как умоляли ее слезно поменяться сменами, какие трогательные, возвышенные приводились аргументы и как ныне, спустя месяцок, нечаянно выяснилось, что под этот обмен у нее удобную машину (РАФ) обменяли на неудобную (УАЗ). Что - как объяснили ей в чайной - она лохиня и это ее кинули.

Сначала, хмурясь и сдвигая бровки, мать сочувственно внимает ей, а затем, хмыкнув и тряхнув седыми куделечками, нелогично подмигивает.

- Все к лучшему, дочь моя! - провозглашает она весело. - Кто обманул, того и беда... А у тебя к лучшему, к лучшему!

Еще недавно был у них разговор - мать, она и Тоська - и мать вспоминала о самой первой встрече с отцом. Она, мол, хорошо, то есть искренне, смело и просто, вела себя на приеме в комсомол, и ее не приняли. Поступить в местный пединститут без "комсомольской характеристики" нечего было и думать, и через массу неудобств, разлучение с бабушкой и собственное "не хочу" ей, девчонке, пришлось отправляться в хладнодушную соседствующую Прибалтику... И вот, пожалуйте бриться, поехала, а Господь в награду за отвагу и честь послал ей там судьбоносную встречу.

- Ты лучше скажи, доча, какой он человек, этот Чупахин? О чем мучается-то? Что за душой?

Люба "по-честному", как говорит их Тоська, задумывается, молчит с полминуты, но так и не справляется с задачей.

- Да откуда я знаю, мама! - с грустью и досадой говорит она. - Он будто и не мучается особо. Да и как это - какой? А мы с тобой - какие?

- Жи-вы-е! - без запинки нараспев отвечает мать, и свет радости в очах ее непоправимо тускнеет. - Я, во всяком случае.

Вышло неумышленно, но в который раз Люба увильнула от человеческого ответа. Задушевного разговора не состоялось.

Спустя час, согревшись под тяжелым бабушкиным одеялом, когда пружина рабочего возбуждения приотпускает в ней свои закруты, Люба снова, но наедине с собой, без искажающих эмоций вспоминает про заявленный Чупахиным уход. Что ж, думает она философски, все проходит, все рано или поздно кончается. Жалко лишь, что единственный сочувствующий ее затее понимающий человек тоже покидает ее.

Еще во дни послеродового отпуска и после, в Придольске, вопреки своей воле разлученная с врачебной практикой, она, чтобы не терять времени, познакомилась с идеями "нетрадиционщиков", которым в связи со сменой политических ветров удалось открыто и не хитря обозначить свои идеи. С иными из адептов и апологетов удалось познакомиться лично, кое с кем завести переписку, но главное, недоверчиво на первых порах вникая и осваивая, она получила возможность проверять их открытия на себе.

Результат оказался грандиозный, ошеломляющий!

Приемы и подходы у методов были разные, аргументы и объяснения тоже, но действовала везде, как открылось однажды Любе, одна простая и ясная мысль. Бо

лезнь - исход ошибочно живущейся жизни. Промах сознания. Целить возвращать целое - возможно не на уровне веточек и следствий, а в стволе, в корне...

Не только душа, как учат святые отцы, требует для живой жизни трезвения и усилий к царствию Божию, но и телесная природа нуждается в том же самом. Молитва и пост - ко единой цели.

Грех - "непопаданье" по-древнегречески, болезнь - овеществленье его. Дело за тем, чтобы помочь не "промахиваться", вывести на утраченную тропу в засасывающем болоте. Гиблое, унизительное для врача место - "скорая", отстойник институтских бездарей и алкашей, и единственное, куда в безработицу могла она устроиться по переезде, с таким, обновленным взглядом на дело, рисовалось в ином свете...

Открывалось поприще! Не "государство" и его холуйско-чиновничий садизм, не бедность и сулящая неотвратимость погибели экология, а зарываемый в землю талант, по недоразумению не употребляемый резерв - вот, ликовала Люба, настоящий выход. Достоинство, если угодно! Свобода воли.

И два-три года только тем она и тешилась, что учила, разъясняла и, как ни совестно это сознавать, "проповедовала". Делала и то, что положено по общеугодной программе, - анальгетики, спазмолитики, ЭКГ, перевязки, иной раз и посложней что-нибудь. Отвозила, куда деваться, в наглеющие от обнищания приемные покои. Однако заповедным, сердечным, оправдывающим существование было э т о. Попробую. Помогу! Хоть одного, двух, трех спасу по-настоящему.

"Бывает, - говорила на вызове, - или сначала трудно, а потом легко, либо наоборот - сперва легко и приятно, а потом плохо!"

- Ишь ить чё-о! - искренне ошарашивалась больная старушка. Гляди-кось... чё.

Говорила про потребительское отношение к корове, обращенной в травожующую фабрику, а как аукнется, дескать, по законам природы, так и откликнется. Из-за молока чуть не две трети ведущих заболеваний... Какой-нибудь молодухе толковала о вреде искусственного вскармливания, о "работе мышечной клетки", зашлаковке и проч. и проч. "Бывает или сначала трудно..." А попав полгода спустя по прежнему адресу, воз обнаруживала не только что на прежнем месте, а еще ниже по горе.

- Дык как же-ть, - вступала в мировоззренческую дискуссию умная старушка, - ниуж все округ таки глупые, а одна тока ты и ведашь про всё? Да и скуль и ем-то я его, творогу-то...

И просился, натурально, укол, на худой случай таблэтка, а еще так лучше бесплатный рецепт на хорошо лекарство, коли так. Раз уж Люба така добрая.

Молодуха и вовсе отводила посуровевший взгляд: "Вот, накаркали нам тогда..."

Ладно, делала Люба вывод, извлекая урок. Не следует метать бисер, абы метать. Нужно вглядываться, нужно выявлять слышащих... Но, попробовав в деле, испытывала еще больший стыд: выходило, сама же она и обрекала кого-то на выбраковку... Страждущих действительного выведения на тропу при "вглядываньи" оставалось меньше и меньше. А им, толчущимся в дверь (всё чаще - злая догадка), отворится рано или поздно и без Любы.

Они не готовы, думала она. Они не домучились еще до нежелания лжи.

Потом Люба все-таки уснула. Заглянувшая через полтора часа мать, полтора - после кухонного разговора, осторожно выключила бра, подняла упавший страницами вниз журнал "Иностранная литература" и на цыпочках, мельком лишь бросив взгляд на бледное лицо дочери, вышла из комнаты, бесшумно затворив за собою дверь.

"Эх ты, доченька, - вздохнула сама с собою, - доченька ты моя..."

* * *

Уж осени конец,

Но верит в будущие дни

Зеленый мандарин.

Говорить речей на "скорой" не умели. При случающихся похоронах, юбилеях и проводах на пенсию смена, стыдясь отказаться, неохотно сбрасывалась по сколько-нибудь, "виновница торжества" приносила из дому помидоры, салаты и свинину с вареной картошкой, замглавврача, поднявшись за сдвинутыми столами в чайной, предлагала выпить за "молодую пенсионерку" либо "юбиляршу", "от души" желала крепкого здоровья, а засим все молчком сидели и жевали, покуда не раздергивались поодиночке по вызовам.

Похоронная процедура проходила еще усеченнее.

Разумеется, вряд ли это было хуже, чем те же мероприятия с умелыми и даже искренними речами, - поразмышляв, пришел Чупахин к грустному выводу.