Нет кармана у Бога - Григорий Ряжский

Потом, года через полтора, история повторилась. В день, когда я закончил повесть «Нокаут». Тоже неизданную — и тогда, и вплоть до сегодняшнего дня. Сначала не брали, потом было не до неё. А когда стало можно, сам уже не захотел печатать. Подумал: потом, позже, сейчас собьёт мне имидж. Но прошёл, хорошо помню, через те же самые двадцать семь минут счастливой разрядки, включая восемь минут предоргазменной прелюдии. Поплакал, конечно, но уже не так истерично, как в первый раз. И семенники уже не до такой степени надрывно жужжали, вырабатывая живой оплодотворяющий сок. Но всё равно весьма сильно запомнилось, до чрезвычайности: и ломкой судорогой, и буйством красок, и ярко выраженным послевкусием. Короче, каждому желаю. То есть я хотел сказать, не желаю никому. Тем более что после второго случая в этом специальном смысле как отрезало…

Не буду подробно описывать, как хоронили Инку, как на моих глазах перекладывали её маленькое тело из цинкового гроба в человеческий, деревянный, с идиотским кружевом навыпуск по всему периметру. Как убивалась, рыдая, моя дочь, когда об ящик с Инкой грохнулся первый ком востряковского кладбищенского грунта и вслед за ним стали разбиваться остальные, медленно, чтобы специально натянуть мне нервы до предела, покрывая Инку землёй. Так, как она и хотела. Без чёрного дыма и первой из нас. И как потом, когда всё закончилось, когда любимая Инка обратилась в ничто с отлетевшей душой, когда отгуляли поминки и горькие слова немногочисленной родни растаяли и вновь сделались обычным воздухом, частью призрачной памяти, мы сидели с Никуськой одни у меня в кабинете, на гобеленовом диванчике, моём любимом, прижавшись друг к другу, и плакали, но уже тихо, не навзрыд, держась за руки, не расцепляя ладоней, чтобы ещё крепче сплотить нашу маленькую дружную семью, которая вот-вот должна была прирасти ещё одной мужской единицей. Но не успела. Так больше всех хотела Инка, так хотели и мы с моей рано повзрослевшей дочерью. А Нельсон, чуявшая неприятности за версту, как-то притихла, забилась под письменный стол и оттуда напряжённо контролировала нашу общую беду, прикидывая для себя возможные последствия. И они стали для неё воистину удивительными. Начиная с этого злополучного дня, Нельсон перестала приносить в подоле котят. Так перенервничала, вероятно. Либо кошачий организм, теперь уже в отсутствие Инки, научился каким-то образом самоуничтожать плоды в зародыше. Либо пришедшее в дом горе навсегда отбило у Нельсон охоту получать кратковременные удовольствия от случайных встреч на крыше нашего дома. Не знаю, конечно, точней не скажу. Но теперь это было так.

А через короткое время начались весенние каникулы, и мы, на этот раз уже вместе, улетели на Гоа через Бомбей, чтобы сбросить оцепенение, зарядиться индийским солнцем, омыть тело в океане, восхититься чумовым закатом, не опоздать к сиятельному восходу и увидать, наконец, этот чёртов Тадж-Махал, до которого по обыкновению не доходят руки.

Ну и главное. К моменту нашего прилёта всё было надёжно готово и подтверждено. Это я про Джаза, про ключевую цель нашего вояжа. Бумаги, как мне сообщили, прошли все необходимые инстанции и получили недостающие подписи и печати. И, в общем, недорого совсем вышло, согласитесь. Причём — точно знаю — Минель отдал бы и за триста пятьдесят. Именно так я чувствовал…

ЧАСТЬ 2

В Москву вернулись без приключений. Я даже не думал, что всё пройдёт настолько без затей. И наша встреча с усыновлённым мальчиком, и его расставание с живыми родителями. Мать его, жена Минеля, жгуче-чёрная, в дымчатую синеву с отливом в направлении неразбелённой сирени, не вылезающая из круглосуточной стирки, худющая и покорная, казалось, никак не прореагировала на новость, сообщённую ей Минелем непосредственно перед событием. Это уже когда мы прибыли в Ашвем и поселились. Нет, не у них — во избежание ненужных эмоций, а по соседству, там, где жили в самый первый раз. Куда и доставили нам Джазира, объяснив тому, что теперь он будет жить в вечной прохладе, там, где нет бескрайнего океана и бесчисленных крабовых норок, а также наглых орехомордых обезьян и рыжеватых ягод мушмулы, щедро валящихся под ноги даже от самого слабого ветра. Там по вечерам от воздуха не будет пахнуть чадом тлеющих неприбранных кокосов; там не будет круглосуточно гореть обязательная молельная свечка перед картонкой с цветастым Иисусом в главной комнате каждого дома; там не цветут манговые деревья, а плоды зрелой папайи туда доставляют на больших океанских кораблях совсем с другого конца света. Зимой там не идут проливные дожди и не воют злые муссоны. В это время года там падают с неба рыхлые мягкие хлопья, прохладные на ощупь и приятные на вкус, когда превращаются во рту в чистую, незловонную и очень полезную для здоровья воду. Там много чего нет, что есть тут, у нас, на индийской земле. Но зато там с удовольствием поедают священных коров, и никому нет до этого дела, потому что мясо это считается там полезным и калорийным. И всем его хватает — хоть обожрись, хоть набивай себе рот с утра до вечера и запивай всё это волшебной снежной водой. Собственно, на этом всё. Да, ещё! Папой твоим теперь будет мистер Митя, наш друг и прошлый жилец, у которого, помнишь, жена убилась с нашего балкона? А сестрой — девочка Ника, его дочка. Ты их скоро увидишь. Мы так все решили, и так теперь тому и быть. Аминь! Вопросы есть?

Вопросов не последовало: в этот момент детское воображение уже рисовало Джазиру картинку из его новой жизни в далёкой стране, где он будет жить с белой сестрой и белым папой, сэром Митей, у которого упала с балкона и убилась насмерть его маленькая симпатичная и вечно улыбчивая женщина. Братья, те, кто уже пребывал в возрасте разумных лет, завистливо вникали в отцовские наставления, даваемые под мушмулой серединному отпрыску, самому удачливому в семье. Джаз, когда его уводили окончательно и безвозвратно, обернулся и сказал братьям:

— Надо было тоже молоко носить, тогда и вас бы увезли, как меня. А вы спали… — И осуждающе покачал головой.

Он был такой же иссиня-чёрный, как мать. В слабый фиолет. И тоже худой, как оба они с Минелем. Но отличался хорошим, с европейской конструкцией, лицом и кудрявой, с волосами вроссыпь, головой. Одним словом, красавчик, как все маленькие, любимые и непредсказуемые негодяи.

Никуська, как увидала новоиспечённого брата, взвыла от восторга. Кинулась обниматься и знакомиться. Джаз, быстро сообразивший, как следует себя вести, удачно слепил улыбку, точно соответствующую ситуации, — широкую и немного застенчивую, и позволил себя покрутить и пообжимать, как куклу. На первых порах, как теперь я понимаю, искренностью с его стороны и не пахло. Присматривался и взвешивал не по-детски. Не думаю, правда, что уже тогда он начал прикидывать, чего получится быстро поиметь стоящего от ситуации. Но где-то в глубине своей, полагаю, настороженно вычислял, быть может, неосознанно, как продать себя этим людям подороже. Отверженный родителями ребенок? Изгнанник голодной родины? Забава белым господам, по несчастью лишённым братика и сына? Или это тоже пришло уже позже, когда мы вернулись в Москву? А может, это всего лишь плод моей подозрительности, свойственной любому хорошему писателю, который, как известно, всегда психолог. А если очень хороший, то и психолог соответственно. Если только не психопат по совместительству. Не могу сказать точно…

Первый год ушёл на взаимное привыкание и язык. То и другое срослось значительно раньше обоюдного плана. За исключением одной незадачи. С Нельсон у Джаза отношения не сложились сразу, с первого дня, и никто не знал, почему. Кошка забилась под диван и оттуда шипела на мальчишку, словно чуяла в нём лютого врага. Джаз в свою очередь, зафиксировав отношение к себе со стороны животного, упорствовать в установлении дружеских контактов не стал. Сделал на глазах у членов новой семьи пару улыбчивых дежурных заходов, подтверждающих добрые намерения, и, не получив от Нельсон никакой ответной реакции, больше попыток сойтись на мирной основе не возобновлял. Списал из новой жизни. И соответственно стал списанным. Мы с Никуськой чуть-чуть для приличия поудивлялись, конечно, но дурного в этом странном факте не заподозрили. Решили, просто европейское животное опасается непривычно тёмного для здешних мест цвета человеческой кожи и потому шарахается на всякий пожарный случай. Что, как версия, было вполне приемлемо. На том и успокоились, закрыв для себя тему.

А в школу Джазира отдавать сразу не стали — решили потерять год, но отдать уже со знанием сносного русского. Получилось даже сверх ожиданий. Месяца через три запел подмосковным соловьём городского разлива. С нюансами и междометиями. Ника, конечно же, расстаралась. Поучаствовала в приобретении языкового навыка.

Надо сказать, прирождённая мать, умница и солнце. Оба последних семейных приобретения возлюбила по приезде как самоё себя. Брата и проросший кокос. Его мы всё же выхитрили, вывезли, несмотря на запреты, из страны обитания, уже основательно к тому времени проросший, вымахавший с метр или около того, прочно вцепившийся начинающимися корешками в прибрежный песок, который мы с Никуськой осторожно отгребали руками, пока Джаз, обхватив гладкие ореховы бока, осторожно тянул его тонкими ручками наверх, высвобождая корни от грунта. Ясное дело, не понимал абсолютно, для чего нам нужен этот мусорный плод без сока, каких тут тьма ненужная. Но виду не подавал, способствовал общей задаче, как умел. Старался. Так и вытянуло индийскую репку семейство Бург. А вывезли в длинной картонной коробке, на авось, будь что будет: сломается, усохнет — значит, не судьба. Или просветят на телевизоре и не пропустят.