Рассказы - Роман Солнцев

– Вещи на стол, – скомандовал толстый мент, кстати, лицом своим добрым, бабьим, очень похожий на прекрасного, ныне покойного дирижера и композитора Светланова. А вот поди ж ты, какой суровый!

Выкладывая на стол бумажник, я понял, что его содержимого больше не увижу. Юра картинно зажал в зубах последнюю пятисотрублевую бумажку и мычал, мотая головой: не отдам.

Сашка же, обнимая скрипку в футляре, отскочил в сторону.

– Не трогать. Это святое.

Толстый мент вырвал футляр со скрипкой и замахнулся им, чтобы ударить по башке старого лысого музыканта. Кстати, парик остался в большом ресторане.

– Стой, сучара! – вдруг заорал, приседая, Сашка блатным каким-то голосом, человек, еще недавно страстно и складно говоривший на музыкальные темы. – Как же я вас ненавижу! А вот дайте Вове-Бороде позвоню… это наш профэссор, – оскалил он кривые зубы. – Он тебе скажет, сильно бить или потише.

– Какая еще борода?.. – прохрипел толстяк, схвативший скрипку, но второй милиционер вдруг одернул его и молчаливым взглядом дал что-то понять.

– А ты откуда его знаешь? – спросил второй мент у музыканта.

– Я всё знаю в мой стране! – горделиво заявил Сашка. – Дайте мне телефон!

Судя по всему, сотрудники порядка не хотели, чтобы он звонил. Но Юра

Галкин, еще не успевший выложить на стол всё содержимое своих карманов, быстро подал музыканту свой сотовый.

Слегка раскачиваясь, но вполне соображая, что он делает, Сашка набрал номер и, кашлянув, сказал:

– Вова, это я, Сашка. Меня менты замели, да в Железнодорожном. Ну, рядом с тобой. Скажи им. Моцарта играть не дают. Хорошо, – и протянул трубку. – Кто у вас главный?

На глазах багровея, трубку взял второй милиционер. И послушав две-три секунды, вдруг заныл:

– Владимир Александрович, да они просто были пьяны… ну, и мы, чтобы проводить домой… Сейчас. На нашей. Сделаем, – вынув из рук первого милиционера футляр со скрипкой, он передал его Сашке, затем, развернувшись, хлобыстнул своего напарника по морде.

– Иди, промой шары. Скажи спасибо, если завтра… – он не договорил.

Напарник молча отступил к стене. Дежурный хмуро смотрел на происходящее.

Я спросил:

– Могу ли обратно положить к себе свои предметы?

– Конечно, – спокойно отвечал второй сотрудник. – Я вижу, вы протрезвели. А выглядели очень пьяными. Извините.

– Чего не бывает, – буркнул Юра, пряча сотовый.

Сашка обнял скрипку в чехле и, ничего не говоря, вышел первым на улицу, под звезды.

К крыльцу задом подкатил "воронок", мигая фарами. Мы поняли, что его подают нам. Это выглядело смешно и ужасно. Но Сашка не стал более ни ругаться, ни веселиться перед милиционерами, только рукой махнул:

– Спасибо. Мы сами.

Минут через десять, уже отдышавшись, мы стояли возле отключенного на ночь фонтана, перед театром оперы. Музыкант выглядел смущенным.

– Извините, господа, – сказал он. – Такие встречи нарушают нормальное общение. Хотя, может быть, это и хорошо, что нас еще раз унизили…

Юра спросил:

– А кто такой этот Владимир Александрович? Полковник? Генерал?

– Генерал? Да ну что вы!.. – Сашка вдруг расхохотался, согнулся до земли – так хохочут дети от чего-то уморительно смешного. И уже снизу сверкнул глазами. – Теневой авторитет. Официально числится тренером команды борцов.

– Ты с ним дружишь? – удивился я.

– А почему нет? Если государству наплевать на Моцартов, то Сальери обойдутся с помощью донных рыб. Чтоб совесть не так грызла. Бандиты грабят одного через десятого, в основном себе подобных. А государство чешет всех подряд, – он кивнул на скрипку. – Если вы тогда по телику слушали меня, наверно, заметили: у меня была другая.

В Москве у меня ее отобрали суки в переходе. Скрипка была не ахти, но все же. Когда вернулся в Красноярск, по пьянке рассказал на авторадио… там мой приятель работает… и вдруг за мной приезжает длинный такой "линкольн", везут, бля, за город, суют в руки скрипку: – Играй.

Я осмотрелся – мордовороты сидят, будь здоров. В цепях и так далее.

Но в костюмах, что-то празднуют. И среди них бородач такой, зубы ненастоящие. Кивает.

– Что играть? – спрашиваю.

– А что любишь? Небось, Моцарта?

– Моцарта, – говорю. И вжарил им пару мелодий Сальери, им-то откуда знать? Зацвели мужики лицами, оттаяли.

– А теперь, – кричат, – давай "Мурку". Знаешь??

Да кто ж ее не знает? Заиграл я "Мурку", да со всякими отходами, каденциями и выкрутасами, заехал в пару других тюремных песен, вернулся к "кожаной тужурке"… ну, слабо ли мне, получившему серебряную медаль на Всесоюзном конкурсе?

– Молодец! – рычит бородач. – Бери скрипку. Мы слышали, у тебя горе.

Она не итальянская, но хорошая, мне в Москве сказали. А если еще раз кто обидит – звони прямо мне.

Посадили в "линкольн", отправили домой с охраной. Непьющий такой, молодой паренек, чисто одет.

– До свидания, – говорит, – Александр Николаевич.

– Да Сашка я, – отвечаю ему.

– Нет, вы – Александр Николаевич.

И тут скрипач заплакал. Звезды сыпались и сыпались на сонную страну.

– Может, мы проводим вас, – предложили мы с Юрой.

– Увы, я не могу пригласить вас к себе… – шмыгал носом лысый старичок. – Я некрасиво живу. Чтобы никому не мешать, в подвале Дома культуры. Там вполне ничего, только крысы. Но когда играю, они слушают как люди.

Мы сели на каменный парапет фонтана и долго молчали.

– Вы что же, теперь совсем одиноки? – вновь не выдержал я. – Вас же должны любить прекрасные женщины…

– Меня любила прекрасная женщина… – пробормотал Сашка. – Когда я получил серебряную, она говорит: бежим на Запад. Ты там докажешь! Но как?! Мы с ней жили, где попало, я кое-что зарабатывал, но это же смешно для человека с именем… Она специально уехала в Германию, вышла замуж, через год развелась, прилетела… а я к тому времени спекся. Я перегорел. Понимаете? Я обиделся. А женщины обиженных не любят. Да, еще была хохма, когда пытались заграничный паспорт выписать. Имя? Сашка. Нет, такого не может быть. Должно быть в документе Александр, в крайней случае – Сашко. – Он ежился, обнимая чехол с драгоценным инструментом. – Я до сих пор играю неплохо, но уже нет той свежести, да и культура уходит… кабак… ДК… похороны хороших людей, но там бесплатно! А в филармонию на заработок идти не хочу – дирижер – лошадь, гонит оркестр, как таратайку… мелодию не слышит… А ведь это диво дивное – мелодия… великие математики пытались просчитать, как это удавалось

Баху и Моцарту… почему именно эта нота к этой ноте… компьютеры горят – не объяснить. А я думаю – это голос глухонемого Бога. Я один это понял.

По улице медленно проехала темная милицейская машина. Мы замолчали и стояли так, пока она не укатила прочь. Очень хотелось расспросить

Сашку, как же он собирается дальше жить, может быть, ему можно чем-то помочь…

Но уже поднялся предрассветный ветер, старик мерз, и мы не решились больше тревожить этого худенького неприкаянного человека.

Мы с Юрой обняли его и пошли по домам. И больше никогда его не видели – в ресторане "Сибирь" сказали, что снова куда-то уехал…

Может быть, как гордый человек, – подальше от теневой опеки…

А может быть, и убили его. Непонятных людей мало кто любит. Видите ли, он хвалит не Моцарта, а какого-то Сальери, завистника и отравителя.

ПОЧЕМУ СТАРИК ПЛАКАЛ…

Мне часто снится отец на молочно-белом из-за росы, светящемся лугу… Или это облако под ним? А может быть, я в мыслях своих поместил старика на пьедестал, выплавив в огне эту мерцающую плоскость из миллионов стреляных гильз и штыков Великой войны? Во сне трудно разглядеть.

Или это всего лишь оконные рамы, положенные друг на дружку, – помню, когда последний раз переезжали из плохонькой избы в избу получше, такая вот горка во дворе сверкала… но как на ней устоит человек?

Да провалится через стекло… Разве что птичка-синичка…

Но ведь и отец сейчас вроде этой птички-синички. А может быть, и еще легче. Ведь моего отца давно нету на свете.

В молодости я мечтал прославиться и явиться пред его очи, об этом были сладкие сны. Не сумел. А теперь он мне снится, когда дела у меня плохи…

И вот думаю: неужто он был прав? Я невезуч, малодушен… недостаточно во мне, как он говорил, тимера – железа. Если и есть какой-то талантик, его недостаточно, чтобы стать человеком, уважающим себя, да еще с претензиями прокатиться перед родными на белом коне с серебряными стременами – пусть даже мысленно, после рюмки водки…

Прозябаю, ревную, живу, тщеславясь, мучаясь по каждому мелкому поводу. Иногда сижу дома, глядя в никуда, и думаю: что бы делал в моем положении отец, человек, прошедший немыслимую бедность и огромную войну? А он ничего бы не делал. Просто потому, что ничего бы и не мог сделать: я пережил его по возрасту: старше его почти на десять лет.

Как это жутко! А ведь, если честно признаться, я до сих пор так и не понял, кем он был. Не для меня – для меня он был добрым отцом.